Шарлотта Янг - Оборотень

Их главным желанием было, чтобы он оставался вдалеке; в продолжение тех долгих, томительных часов, которые они проводили у постели полуживого мальчика, малейший звук голоса или стук копыт лошади, приехавшей из Оквуда, пробуждали в нем беспокойство и он стонал. Иногда майор заезжал сам, а также ежедневно присылал своих сыновей или слуг в течение первых двух недель, за исключением воскресенья, чтобы справиться о состоянии медленно поправлявшегося больного.

В первые дни он лежал неподвижно в забытьи, только стеная по временам; потом он начал бормотать невнятные слова; вскоре после того, услышав как-то голос своего брата, спрашивавшего о здоровье Перегрина, – испустил такой страшный крик и впал в такой припадок, что м-рис Вудфорд должна была выйти наружу и просить Оливера, чтобы он впредь не говорил под окнами. К ее большому облегчению, когда уже миновал опасный кризис, справки из дому о его здоровье становились реже, и она предупреждала их, сама посылам известия о положении больного в Оквуд.

Мальчик обыкновенно лежал в молчании весь день в темной комнате, так как он не выносил света и шума, но ночью он часто говорил и бредил во сне. Иногда это были отрывки из греческих и латинских авторов, иногда целые главы из библии – грозные воззвания или генеалогии первой книги Паралипоменон; многосложные имена патриархов и еврейских родоначальник ков вылетали из его уст в те минуты, когда ему было особенно тяжело, или он сильнее страдал; из этого м-рис Вудфорд нетрудно было сделать заключение, что эти главы он должен был выучивать дома наизусть, в наказание за разные проступки.

По временам Перегрин разговаривал, как будто он уже находился в волшебном царстве, питаясь земляникой и вишнями – пищею эльфов, обещая волшебные дары ухаживавшей за ним Анне и разговаривая языком пока и Робина о предполагавшихся шутках над людьми, иногда он представлял себя каким-то страшным кобольдом, согревавшим свои могучие члены у огня, в ожидании петушиного крика. Казалось удивительным, как он мог в такой строгой пуританской семье познакомиться со всеми этими сказками; но он, видимо, ловил с жадностью и запоминал все доходившее до него в этом роде, как вести из родной страны. Слушая его в такие минуты, даже м-рис Вудфорд ощущала невольное чувство ужаса и сомневалась, действительно ли перед ней человеческое существо. После того как у него начался подобный бред, она сама или доктор всегда проводили по очереди ночи у его постели; опасаясь того действия, которое могли произвести на прислугу эти странные слова. Иногда им казалось, что это симптомы полного умопомешательства; так как все эти иллюзии только усиливались, по мере его выздоровления.

– Если это так, – сказал д-р Вудфорд, – то бедному мальчику остается только одна надежда на Бога.

Как известно, в те времена ничего не было ужаснее положения помешанного.

– Да, – отвечала его невестка, – трудно представить себе что-либо хуже того, что ему приходилось выносить дома. Когда я слышу его голос, полный ужаса и страдания, то я почти готова сомневаться, что мы сделали ему добро, удержав его отца от перевозки его домой; но, может быть, для него было бы легче сразу умереть от толчков старой кареты.

– Во всяком случае, сестра, мы только стремились исполнить свой долг; хотя на нас, может быть, и пала теперь ответственность за дальнейшее.

Наконец, настал момент пробуждения, и в глазах его блеснула искра сознания. Летний утренний свет пробивался через щели в ставнях, и м-рис Вудфорд заметила вопросительный взгляд на его лице; когда она принесла ему какое-то прохладительное питье, послышался слабый голос, спрашивавший: кто вы?… где я?

– Я – м-рис Вудфорд, мое милое дитя, та самая, что ты видел в Винчестере. Ты теперь в Порчестере. Ты упал и сильно ушибся, но теперь поправляешься.

Ее немного огорчило то выражение разочарования и печали, которое омрачило при этих словах его лицо, и весь тот день мальчик почти не произносил ни слова. Его клонило ко сну, и он сильно ослабел, и несколько раз м-рис Вудфорд замечала слезы на его глазах; по временам при виде ее забот он бросал на нее взгляд, полный какого-то благодарного удивления, как будто все это было ново для него и казалось приятным сном, от которого он боялся пробудиться.

Его видел хирург и объявил, что он уже настолько поправился, что его скоро можно отвезти домой, рекомендуя ему иногда сидеть. Перегрин, впрочем, далеко не был обрадован этим и выразил такое нежелание одеться, даже когда добрый доктор принес для него свое собственное кресло, что его не решились тревожить и оставили в покое на этот день.