Марина Эльденберт - Запретная магия

Алисия

— Жуткая пьеса!

— Жуткая?!

— Просто кошмарная! — Антрепренер потряс у меня перед носом листами, которые грозили вот-вот разлететься.

— И чем же, с вашего позволения, она кошмарная?!

— Всем! Решительно всем! Например, главная героиня водит мобильез.

— Это так страшно?

— Ужасно! — возопил мужчина. — Нам и без того хватает этих… воинственно настроенных барышень, чтобы еще пускать их в современное искусство!

— То есть, по-вашему, женщина должна сидеть дома и вышивать?

— По-моему, да! В любом случае, дражайшая, я больше не намерен вести с вами эти беседы. Вы и без того отняли у меня уйму времени. Поэтому… вот! — Он громыхнул рукописью об стол. — Никуда не годится!

Стоит ли говорить, что этими словами он перечеркнул год моей работы? Не только он, между прочим. Это был уже пятый столичный театр, в котором мне отказывали. И последний, куда я предлагала свою пьесу.

Один их самых известных, который я оставила напоследок и надеялась на прогрессивность руководства. С тех пор как его величество подписал указ, что женщины могут наравне с мужчинами претендовать на некоторые должности и писать (в том числе и для разного рода постановок), многие до сих пор не могли этого принять. Многие, но в столичных театрах я рассчитывала найти понимание.

Видимо, зря.

Но это не значит, что я так просто сдамся!

— Хорошо, — с милой улыбкой сказала я, собирая все-таки разлетевшиеся по столу листы.

Для этого мне пришлось наклониться, и взгляд антрепренера в ту же минуту прочно прилип к моему декольте. Я чувствовала это уже на уровне инстинктов, поскольку чаще всего именно туда мужские взгляды и проникали. Природа щедро наградила меня ярким цветом волос и пышной грудью, которая притягивала взгляд, даже будучи плотно запечатанной глухой тканью. Что касается меня, я никогда не старалась ничем ее запечатать, игнорируя матушкины причитания на тему, что это бессовестно — выставлять такие формы на всеобщее обозрение.

А я, между прочим, ничего нарочно не выставляла. Точно так же, как и не собиралась прятать. И это касается абсолютно всего!

— Мм… эри Армсвальд…

— Армсвилл, — поправила я, выпрямляясь и прижимая к груди свою пьесу.

Теперь взгляд антрепренера прилип к пьесе, странно, что она дымиться не начала.

— Да-да, эри Армсвилл. Мой вам совет — оставьте вы эту драматургию. Подумайте лучше о достойном мужчине рядом. — Он даже плечи расправил, явно намекая на то, что достоин конкретно он, несмотря на обручальный браслет на запястье. — Устроитесь в столице, будет у вас премилый домик и, возможно, собачка…

Намек был настолько прозрачный, что я подавила желание треснуть его пьесой по сверкающей лысине.

— Собака!

— Что? — У него округлились глаза.

— Собака, — повторила я. — Уменьшительно-ласкательные превращают мужчину в мальчика.

Антрепренер побагровел.

— Вон! — весьма театрально произнес он и для верности вскинул руку. Получилось очень пафосно, но этого ему показалось мало. — Вы, видимо, считаете, что ваша пьеса — верх гениальности! Но это всего лишь женская писулька, на которую не польстится ни один уважающий себя постановщик и ни один серьезный антрепренер.

— Ошибаетесь! — Я шагнула вперед так резко, что стихия вокруг пришла в движение. Это я скорее почувствовала: у нас в роду были воздушники, управляли ветрами, должно быть, от них мне и досталось это умение — тонко чувствовать колебания воздушных потоков даже на другом конце комнаты. Впрочем, это было единственное, что мне досталось, потому что магии во мне не было ни капли. — В течение полугода мою пьесу поставит Мориц Ларр, [1] Самый известный постановщик современности. Его пьесы неизменно отправляются в мировое турне и собирают аншлаги. — Здесь и далее примеч. авт. а вы будете жалеть об этом всю оставшуюся жизнь!

Оставив антрепренера с открытым ртом, я вылетела из кабинета в приемную, где секретарь с тонкими, напоминающими ниточку усиками тут же подскочил.

— Прошу вас, эри! — произнес он, подхватив мое пальто со старой вешалки, грозящей вот-вот завалиться набок, и набрасывая его мне на плечи.

— Благодарю!

После душного помещения весенняя оттепель окатила промозглой сыростью. Будучи южанкой, я привыкла к тому, что в это время у нас все цветет, в столице же только-только сошел снег, обнажая щербатые камии мостовых и серые, потертые после суровой зимы стены.