Ирина Шевченко: Третий шеар Итериана

Он поверил. Сразу же после Ал-Фарены распустил отряд, пожелав каждому из тех, кто был рядом в темные времена, найти себя в мирной жизни. Простился без сожалений. Никому из них он не стал другом и никогда не давал повода думать, будто служба при нем — это навсегда.

Со свитой — верной своей четверкой — собирался обсудить все отдельно, уже вечером.

А теперь правитель требует еще месяц?

— Лили, я устал. Я хочу домой.

— Ты и так дома, — женщина обвела рукой просторную, без излишеств обставленную комнату. Софа, два кресла, чайный столик между ними. На нежно-палевых стенах — картины в изящных рамах. В вазах — свежие цветы. Через высокие, распахнутые настежь окна льется теплый свет, и ветерок приносит ароматы зеленого сада и разливающегося за ним до самого горизонта моря. — Твой дом — Итериан. Я надеялась, времени, проведенного здесь, хватит тебе, чтобы понять это.

Альва не впервые заводила этот разговор, но ее слова не находили отклика в его душе.

— Ты зациклился на прошлом, Этьен. Это стало твоей навязчивой идеей: вернуться к спокойной жизни, туда, где все просто и понятно, где нет магии, странных существ, черной смерти и войн. Я могу это понять. Но и ты пойми, мира, куда ты стремишься, может быть, уже нет. А может, и не было никогда, и ты сам придумал себе дом, где тебя ждут.

— Он есть.

— Он был, — безжалостно поправила альва. — Возможно. Но девять лет — не девять дней. Все меняется.

— Надеешься, что я передумаю?

— Нет. Уже нет. Иногда нужно самому убедиться. Даже если будет больно, — она с нежностью погладила его по колючей щеке. — Боль отрезвляет. А я не позволю ей стать невыносимой.

Поцелуй стал бы естественным продолжением ее жеста, но шеар отстранился.

— Лили, я благодарен тебе за все, но…

— Но? — альва заинтересованно приподняла бровь.

— Не хочу, чтобы ты неверно толковала наши отношения. Я считаю тебя другом. Хорошим другом. Но не больше.

— Ох, малыш, — рассмеялась она. — С чего ты взял, что я претендую на большее?

Все, что в его представлении выходило за рамки дружеских отношений, — несколько проведенных вместе ночей — для Эллилиатарренсаи Маэр, знающей рода Хеллан, имело иной смысл. Но он до сих пор о многом судил по людским меркам, и сейчас хотел расставить все точки. Во избежание.

И без того все запутано.

Когда-то Тьен-Валет придумал отличную классификацию: свой-никто. Это помогало избежать лишних проблем. За своих стой горой, а на тех, которые никто, махни рукой и забудь, пусть хоть передохнут все. Шеар Этьен от подобного разделения не отказался. Но своих с каждым днем становилось больше и больше.

Сначала отец. Не Холгер — Генрих Лэйд. Встретившись с ним, Тьен на миг поверил, что вернулся в детство. Отец был точь-в-точь таким, каким он его помнил: полноватый, лысоватый, с прячущейся в густых усах добродушной улыбкой. Разве что очков не носил — в Дивном мире нет болезней и проблем со зрением или слухом. И глаза стали мудрее и грустнее. Зато сказок у него скопилось намного больше, и Генрих с готовностью делился с сыном тем, что успел узнать за десятилетия, проведенные в Итериане.

Лили и Фер — как не назвать своими тех, кто поддерживает тебя в чужом мире, страхует на краю разрыва и прикрывает от вечного недовольства правителя?

Потом появились Эсея и Кеони: рядом с шеаром всегда должна быть малая свита — представители каждого народа стихий. Сильфида, внешне хрупкая и беззащитная, поражала силой духа. Она напоминала ему Софи. А мальчишка-тритон чистотой и наивностью походил чем-то и на Ланса, и на малыша Люка.

Все они были похожи на кого-то.

Вдовы и убитые горем потерь матери — на Манон.

Старухи родов, в трудное время собиравшие вокруг себя несмышленый молодняк, — на горбунью Нэн.

Как-то Тьен встретил альва, которого коснулась пустота. Он выжил, но лишился руки и способности обращаться к своей стихии. Перед походом к горам Энемиса, вернее — к тому, что осталось от гор, он подходил к каждому члену их отряда и желал удачи. Как тот шарманщик с изломанными пальцами, что бродил по ярмарочному полю с обезьянкой, раздающей за грошики счастливые предсказания…

И однажды пришло осознание: вот оно, то, о чем говорил Огонь.

Шеар — это не только сила четырех стихий. Это понимание, сострадание, ответственность за судьбы народов. И именно тогда, когда он понял это, тогда, а не перед разверзшейся в ничто дырой, стало по-настоящему страшно. Получалось, скоро весь мир запишется в свои. И хорошо, если всего один мир. Заботься о них, лечи, спасай… А после мучайся, если что-то не так сделал, куда-то не успел, кому-то не помог.