Клаудия Грей: Обреченная

— Это один из примеров, да. — Но его голая грудь тряслась от еле сдерживаемого смеха.

Я его поцеловала, и на некоторое время он смеяться перестал.

— Когда мы наконец разлепились, он, тяжело дыша, сказал:

— Я-то думал, мне придется тебя уговаривать.

— Остаться с тобой?

— Со смертью Михаила опасность не закончилась. — Алек снова сделался серьезным. — Раньше или позже Братство снова за мной придет. Может быть, они появятся в Галифаксе через несколько дней, чтобы проверить, выжил ли Михаил. Им не понравится ни мое сопротивление, ни твое вмешательство. А я достаточно хорошо тебя знаю — ты обязательно вмешаешься. — Это прозвучало как особая похвала.

— Тебе не придется меня уговаривать по той же причине, по которой мне больше не нужно уговаривать тебя. — Я положила руку ему на сердце. — Когда пароход тонул… когда казалось, что времени больше не осталось, я все думала, как было глупо мучить себя и прощаться навеки на минуту раньше, чем следовало. А сейчас случилось чудо. Ты снова со мной. И на этот раз я никуда не уйду, Алек.

— По той же причине. — Он мягко улыбнулся. — Потребуется что-то более серьезное, чем Братство, чтобы снова разлучить меня с тобой.

Я придвинулась к нему, чтобы прижаться целиком, от виска до пальцев на ногах.

— А куда мы поедем?

— Хотелось бы мне остаться тут навсегда. В этом номере, в этой кровати. — Огонь раскрасил неукротимые кудри Алека в почти рыжий цвет. — Но ведь ты хочешь, чтобы я вел себя практично, правда, Тесс? Нам придется вернуться в Чикаго, хотя бы на время. Нужно уладить дела отца. Я не хочу брать на себя руководство «Сталью Марлоу», но нужно решить, кому я могу доверить компанию. И… я понимаю, что похоронить его мы не сможем, но мне бы хотелось поставить папе надгробный камень. Что-нибудь в память о нем.

Я сжала его руку, соглашаясь с ним, но спросить все равно должна была:

— А люди не будут удивляться, что ты… ну… жив?

— Да, но это довольно легко объяснить. Ты же говорила, что газетные сообщения о «Титанике» выходят по два-три раза в день и зачастую противоречат друг другу. Мы просто скажем, что меня случайно не внесли в список выживших, а сам я был ранен и до сих пор не мог послать им маркониграмму.

Да, это звучало разумно. И мне понравилось, как Алек сказал «мы», как он прекрасно понял: что бы ни случилось дальше, мы с ним будем вместе. Распластав ладонь по его мускулистой груди, я прошептала:

— И ты свободен.

Может быть, нам придется скрываться. — Пусть благородство и чувство вины больше не заставляли его отталкивать меня, Алек все еще считал, что обязан меня предостеречь. — Братство не отпустит меня так легко, даже если я вовсе отойду от дел «Стали Марлоу». Наверное, мне следовало бы сделать это прямо сейчас, пока они ничего не знают, но я не могу поступить так с дедом, бабушкой и кузенами. Прикинуться мертвым было бы для Алека лучше всего, но слишком жестоко. На это он не пойдет никогда. Я мысленно нарисовала себе ту хижину на границе, о которой он говорил когда-то: небольшую, но укромную и уютную, не пограничную заставу, а настоящий домашний очаг с вьющимся из трубы дымом и занавесками на окнах. Огородик с овощами для нас обоих и цветы для меня — просто поразительно представлять себе, что у меня может быть собственный клочок земли, где можно посадить цветы. Алек больше не будет вести образ жизни богатого человека. Я больше не буду прислугой. Мы станем равными. Вместе.

— До тех пор, пока мы вместе, с нами все будет хорошо. Ведь ты это знаешь, правда?

— За исключением ночи полнолуния.

— Одна ночь в месяц! Я точно знаю, с этим мы справимся.

— Надеюсь.

И хотя Алек все еще мучился сомнениями (с учетом всего случившегося он имел на это полное право), я больше не чувствовала в нем прежнего фатализма. Он все-таки поверил, что имеет шанс прожить хорошую жизнь. Со мной. Я сказала:

— Ты свободен и от контроля Братства тоже. Теперь мы это знаем. Михаил попытался, но у него толком ничего не вышло. Серебро, к которому ты прикасался во время инициации, спасло тебя.

— Ничего подобного.

Я приподнялась на локте и уставилась на Алека. Он выглядел совершенно серьезно и вовсе не испуганно. Собственно, единственное слово, описывающее выражение его лица, — это радость.

— Михаил поймал меня, — сказал он. — Подчинил себе и удерживал до тех пор, пока не приказал убить тебя, — а вот этого я не сделаю никогда. Моя любовь к тебе — вот что оставляет меня человеком, Тесс. И так будет всегда.