Константин Подгорный - Матушка Готель

- Но я хотела бы что-то другое, не знаю, более тонкое, горько, почти сдерживая слезы, откликнулась девушка.

Портной снова облокотился на прилавок, вытянувшись одним глазом вперёд, и стоял так сравнительно долго, пока скопившееся в нем возмущение не вырвалось наружу:

- Тонкое! Вы точно не здешняя, - заворчал хозяин недовольно и скрылся в соседней комнате, - и уж точно не из цыган! - добавил он, слегка выглянув из-за двери и погрозив девушке указательным пальцем.

В следующее мгновение он вернулся назад и бросил на прилавок, небольшой кусок какой-то красной ткани, аккуратно сложенной в несколько раз:

-Voilá [1] Взгляните сюда (фр) , - с достоинством произнес он, - месяц назад прислали из Парижа для местных вельмож, да остатки никто уж не берёт, а простым людям в наших краях такое ни к чему.

Готель развернула материал и обомлела. Он был тонким и лёгким, ярким и красочным, он был совершенным. "Что это? - завертелось в её голове, - и что же такое этот Париж?"

Не сводя глаз с этой красоты, девушка ослабила руку, и на прилавок выкатились монеты, которые она держала все это время.

- Вы точно шутите, фройлен, - прогремел грубо изменившийся голос, - этот материал стоит сотню таких монет!

- Но у меня больше нет, - чуть живая от страха, с навернувшимися на глаза слезами прошептала девушка и увидела, как кожа под рыжими бровями неожиданно побелела.

- Хорошо, юная фройлен! Вам сегодня неслыханно везёт. Но только из-за того, что торговля сегодня у меня была славной, - хозяин снова устало зевнул, но тут же, как встрепенувшись, резко добавил, - но еще я возьму обувку!

Возвращаться Готель пришлось босиком. Но она не помнила об этом; она прижимала к груди маленький кусочек своего огромного, недозволенно прекрасного счастья. Она даже не могла представить себе, как осмелится надеть новое платье, но уж точно была уверена, что тотчас провалится сквозь землю, если кто-то её сейчас увидит. Она прикоснулась к своим щекам, почувствовав, как сильно они горят. Ей чудилось, что еще чуть-чуть и земля непременно разверзнется под ней, и она падет в самую адскую пропасть. Ну, кто бы позволил себе пойти на такое дерзкое преступление морали, заложенной веками в устои цыганской жизни? А Готель собиралась фактически преступить эту черту, и оттого сердце её нещадно билось и рвалось куда- то прочь, пытаясь обрести хоть какую-то надежду на спасение. При этом она никак не могла понять, как может быть зазорно одеваться хорошо, и совершенно нормально, если одеваться плохо.

Вернувшись, девушка обнаружила, что все уже разошлись по своим обозам, и лишь несколько мужчин еще оставались у костра. Шить было уже поздно. На небе появились первые звезды, да и ноги, сбитые от городской прогулки, болели, и хотелось лишь чего-нибудь съесть да поскорее лечь отдыхать. Готель взяла с общего стола немного козьего сыру и отправилась спать.

Проснулась она рано и, едва небо начало светлеть, вынула из-под подушки великолепную ткань и принялась шить своё новое платье. У неё оставалось не более трех часов, до того как проснуться другие. Она была внимательна и осторожна, старательна как никогда; она чувствовала, что это платье должно было стать в её жизни особенным; это платье должно было сказать всем, что жизнь прекрасна, что не стоит заточать себя в сером теле, пока небо ясно, а солнце благодарно греет людские сердца. И ей хотелось стать примером их внутренней красоты, чтобы люди забыли о своих заботах и хоть на одно мгновение стали счастливее. Тем не менее, обнародовать свое занятие Готель не торопилась; они не шила днем, чтобы никто ей не мешал, но и не шила ночью, когда было слишком темно; а значит, у неё впереди оставалось только три утра перед воскресным праздником, и ей, во что бы то ни стало, нужно было успеть вовремя. Каждое следующее утро она вставала чуть заря и принималась за работу. Она вдруг делалась требовательной к себе и сетовала, если что-то не получалось; и трижды перешивала, когда то было необходимо; она исколола себе все пальцы до слёз, но все же к приходу знаменательного дня всё было готово, и даже осталось немного времени вздремнуть, пока соседи еще не начали шуметь предпраздничными приготовлениями.

Когда же она открыла глаза, было совсем светло. Несколько лошадей прошли рядом с повозкой, фыркая от возмущения своему раннему беспокойству. Цыгане готовились к празднику. Выглянув, девушка увидела веревки натянутые меж обозов со стираной одеждой и вспомнила о своем платье, а еще о юноше из города, о котором за работой удивительным образом забыла. А ведь именно из-за него она не досыпала уже три ночи подряд, ведь именно из-за него так закружилась её голова на обратной дороге, и именно из-за него она осмелилась на сей шаг: превзойти убогость и нищету, с которой мирятся и живут люди, делая вид, что так положено и заявляя о красоте, что "им такое ни к чему". Но Готель не могла с эти мириться. Она чувствовала, что мир красив и нуждается в красоте, хотя бы ради общей гармонии, и не стоит ранить его красоту грубостью и невежеством, а следует стараться венчать его живой цвет радостью и светом своей души.