Татьяна Корсакова - Музы дождливого парка

— Очень приятно. — Сказать по правде, в происходящем не было ничего приятного. Ни светский тон, ни добродушное лицо профессора не могли избавить Арсения от гнетущего, вгрызающегося в позвоночник чувства неправильности.

— Дело в книге, — повторил профессор и растерянно посмотрел на свои ладони. — Редкая вещь, я бы даже сказал, уникальная — «Выписка новых заповедей» Иона Схоластика тысяча восемьсот семьдесят третьего года! Вы представляете, молодой человек?

— Честно говоря, не очень. — Арсений пожал плечами. — Редкая, наверное, книга?

— Редчайшая, уникальнейшая и очень дорогая. — Старик огляделся, словно в палате их могли подслушать. — Я уже нашел покупателя, но все никак не решался расстаться со своим сокровищем, все тянул и медлил, старый дурак. И ведь покупатель достойнейший — коллекционер, настоящий ценитель. Да не из тех, что купят шедевр, а потом всю жизнь держат в банковской ячейке за семью печатями. С книгами так нельзя, книгам человеческие руки нужны. Вы знаете, молодой человек, — профессор подался вперед, поманил Арсения пальцем, — я ведь только сейчас понял, каким чудовищным эгоистом был, потому что…

Договорить он не успел, дверь в палату распахнулась, впуская внутрь постовую медсестру Альбину Ивановну, женщину в равной мере добрую и хамоватую.

— Душно-то как! — Она окинула палату зорким оком. Под ее строгим взглядом профессор втянул голову в плечи и, вскочив со стула, бочком протиснулся в полуоткрытую дверь. — Гуляев, что стоишь? А ну, марш на процедуры! Зову его, зову! — Альбина Ивановна обмахнулась папкой с листами назначений и добавила уже спокойнее: — Батареи кочегарят почем зря. Окно открой перед выходом, пусть проветрится хоть немного.

Путь к процедурному кабинету лежал мимо палаты профессора. Арсений подумал, что как-то бестолково оборвался их странный разговор, уже намерился было войти, когда дверь палаты открылась сама. Санитарка тетя Люба, маленькая и верткая, бормоча что-то себе под нос, бухнула прямо под ноги Арсению сначала мешок с грязным постельным бельем, а следом ведро с водой и швабру. Перед тем как дверь в палату захлопнулась, он успел разглядеть сидящего на незаправленной больничной койке профессора. Старик поймал его взгляд, виновато улыбнулся. Нет, определенно нужно зайти поговорить.

Арсений уже взялся за дверную ручку, когда тетя Люба, громыхнув ведром, поинтересовалась:

— Куда собрался, хлопец?

— Туда.

— А что тебе там делать? — Тетя Люба посмотрела на него снизу вверх, нахмурилась.

— Поговорить хотел. — Не отпуская ручку, Арсений оперся плечом о дверной косяк. — А что — нельзя?

— Нельзя. — В голосе санитарки послышались какие-то странные нотки, а ее коричневая аура слегка потемнела. — Ты не знаешь, что ли? — спросила она шепотом и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Умер он, пациент-то. Сегодня утром преставился. Постовая заглянула, а он лежит посередь палаты уже неживой.

— Глупости, — Арсений мотнул головой и толкнул дверь. — Вы что-то путаете, потому что я только что… — Договорить он так и не смог — палата была пуста…

— Глупости — это то, что я тебе врачебные тайны рассказываю, — обиделась тетя Люба, — а в человеческой смерти, милый мой, нет никакой глупости. Он старый уже был, да и больной насквозь. И так чудо, что протянул так долго.

— Кто? — спросил Арсений, растерянно оглядывая палату.

— Так Мережко этот, который преставился. Жалко мне его, одинокий он был, лечился у нас уже раз шесть, наверное, и ни разу к нему никто не наведался. Это ж разве хорошо, когда вот так-то? — Тетя Люба перекрестилась, сказала, ни к кому конкретно не обращаясь: — Кто хоронить-то будет? — А потом, точно опомнившись, добавила: — Шел бы ты, хлопец, куда шел. Чего уж теперича?.. Ему теперича разговоры твои без надобности…

Ох, как тетя Люба оказалась не права — покойный Эммануил Яковлевич Мережко жаждал общения! Он пришел в палату к Арсению ночью, присел на облюбованный еще днем стул, деликатно откашлялся, дожидаясь, пока к собеседнику вернется дар речи.

— Покорнейше прошу меня простить, — сказал он виновато и, сдернув с носа очки, принялся протирать их краем больничной пижамы. — Я и сам, знаете ли, не сразу понял, что происходит… в первый раз со мной такое…

— Что — в первый раз? — От страха голос сделался сиплым и едва различимым, но профессор прекрасно расслышал.

— Опыт внетелесного существования. Очень любопытно, доложу я вам, но есть некоторые сложности коммуникации. Это просто счастье, что я нашел вас, молодой человек.