Светослов - Оранжевый блюз

Сила обстоятельств, сложившихся вокруг главного героя — гениального музыканта-импровизатора по прозвищу Маэстро, заставляет его круто изменить судьбу: он становится бродягой-импровизатором и уходит играть в подземный переход. И там он встречает ту единственную, непостижимую Юлиану, которая, переполняя его сердце, отныне навсегда становится неотъемлемой частью его жизни и судьбы. Маэстро, импровизируя на флейте, вдруг постигает фантастические возможности своих виртуозных композиций, — его музыка становится магически действенной, создавая световые сферы, подобные порталам, открывающим другое измерение. В сплошном озарении любви Маэстро и Юлиана проникаются новым смыслом существования. Маэстро посвящает возлюбленную в свои музыкально-мистические феерии и, отдавшись теченью свободы, они постигают иную реальность… Маэстро получает откровения свыше, из которых становится ясным главное: люди Земли могут спастись, лишь вернувшись к Истоку мировосприятия, пробудив в себе замысел Создателя. Линия драмы пронизана жизнеутверждающим чувством любви и свободы, — той радости, которая изначально дарована человеку.

Это случилось весёлым весенним днем на одном из знойных побережий, дышащих терпкой волной и миндальными женщинами, а точнее — на одном из побережий Канарских островов, пропитанных экзотикой и свободой, где всехваткие разомлевшие боссы вальяжно и томно потягивают охлаждённое пиво, лениво перешучиваясь с залётными красавицами, появилась странная пара — мужчина и женщина. Пара, надо сказать, мистическая… Он был одет в светлую рубаху нараспашку и тёртые джинсы, а его щетина гармонировала с тем состоянием оцепенения и восторга, в котором он пребывал в данный момент. Он был бос, а в руках держал флейту. Она же была в изящном блузоне, перехваченном в талии узкой тесьмой, строгой юбке и сабо. Весь её вид представлял собой гармоничное дополнение своему богемновидному спутнику. У обоих были небесно голубые глаза, и светилось в них нечто болеутоляющее. Одним словом, пара эта была не от мира сего, а стало быть, и мир сей был для них не столь важен, чтобы их вообще замечали на этом экзотическом оазисе с его лазурно-ласковым небом и толпами блаженствующих туристов.

Дабы окончательно разъяснить происхождение этих детей свободы, мы сделаем некоторое отступление, в необходимости которого чуть позже не будет никаких сомнений. Так вот, он был человек лет этак тридцати семи, с небольшой сединой, патриархально облагораживавшей длинную, слегка растрёпанную шевелюру; прямой нос и строгие скулы невинно сочетались с мягкими губами, волнообразно вложенными одна в другую. Его глубокий открытый взгляд смешивал боль с иронией, невольно высвечивая наивный укор интеллектуала. Это был худощавый индивидуум высокого роста. Имея склонность подолгу не бриться, он своим обветренно-бродяжьим видом походил скорее на ветхозаветного странника, чем на человека с современным образом мышления. Она была молодой грациозной женщиной с чуть подведёнными глазами, в которых молчала Вселенная, и возраст её определить было трудно. В обаянии её угадывалась натура утончённая и возвышенная. Тёмно-русые волосы с чуть пепельным оттенком, мягко очерчивая овал лица, локонами ложились на изящные плечи. Губы её были по-детски сложены, но оттенок каприза только подчёркивал гармонию духа и тела. Вся её фигура была статью, коей название — женственность. У неё было красивое имя — Юлиана; он звал её сокращённо и уменьшительно — Юна, и было в этом что-то юное и небесное… Его звали… Впрочем, он был пожизненным скитальцем, он принадлежал к природе великих отшельников, которые делают из хаоса гармонию, озаряя дух истиной, и она звала его просто — мой Маэстро, мой Ангел, мой любимый… До их встречи жизнь его метала из стороны в сторону. Он где только не работал, — и в филармонической бригаде, и в джаз-бэнде с выездами за границу, и на «халтурных» свадьбах, и в ресторанах. Когда ему вконец всё осточертело, он ушёл в себя. Имея дар импровизации и незаурядные исполнительские способности, — то, что попросту называют талантом, он мог часами предаваться блаженному уединению, извлекая из флейты магию музыки, дабы заполнить этой единственно спасительной страстью своё одичалое сердце. Причём, все свои мелодии он, как правило, запоминал наизусть и почти никогда не фиксировал их на бумаге. А зарабатывал он теперь только в подземном переходе, играя для случайных прохожих и мимолётных ценителей музыки. Иногда какой-нибудь залётный подвыпивший пижон останавливался перед ним и говорил: