Маргарита Минина - # Me Too. Роман

Сходство с мальчишкой подчеркивалось короткой стрижкой. Шея – предмет моей особой гордости: «Смотри, мама, какая у меня лебединая шея!». На лице выражение наивно-восторженного любопытства, мол, что там будет дальше, через несколько лет? Какое невероятное счастье меня поджидает? Ничего, кроме пока еще туманного, но полного счастья я себе и не мыслила. Вот это предчувствие озаряло мое тогдашнее лицо. И, конечно же, внимание на фото притягивали глаза. Их уголки были чуть приподняты и создавали впечатление едва уловимой раскосинки, как у японок. Но сами глаза, опушенные нарядными ресницами, большие и широко распахнутые. В точности, как у мамы. Только у нее они были ярко-зелеными, а не карими, как у меня, что всегда в детстве вызывало мою острую зависть. Волосы на фото выглядели темными, но на самом деле чуть отливали в медь.

Родители очень любили эту фотографию и не случайно именно ее поместили в рамочку. «Смотри, отец, какая девка растет!» – говорила мама, когда думала, что я не слышу. – «Да уж, – как бы ворчливо, но с явной гордостью в голосе, отвечал папа. И добавлял: – Просто вылитая ты! Говорю же – за ней нужен глаз да глаз, хм-м…»

Словом, если верить Набокову, то на фото я выглядела, как мечта педофила. Что ж, очень даже похоже, что была, а, может, и остаюсь нимфеткой. Хотя 16 годков – это для Лолиты уже преклонный возраст.

***

Я и вправду похожа на мать – те же тонкие черты лица, те же темные изогнутые брови, тот же небольшой и слегка вздернутый носик, который придает лицу веселую задорность. Только, увы, по всем параметрам ей уступаю. Да, все похоже, но чуть поплоше. Меньше изящества, грации, да и аристократизма тоже. Не говоря уж о цвете глаз – «любовь моя, цвет зеленый!». Когда я впервые прочла Лорку, то была уверена, – это о глазах мамы. Своими сомнениями и опасениями по поводу моей заурядной внешности я делилась с ней. Она обнимала меня и говорила: «Ну что за глупышка! Ты уже сейчас в сто раз красивее меня. А когда подрастешь – будешь в тысячу раз лучше!» Я так хотела ей верить. Потому что в жизни не встречала более красивой, правильнее сказать, прекрасной женщины, чем моя мама. А ведь она казалась мне почти старухой. Разве что «со следами былой красоты». Как-никак, ей было аж 38 лет. Но теперь-то, в свои нынешние 27, я понимаю, что и тогда она была ослепительна. Ни один мужчина, полагаю, пройти мимо нее равнодушно не мог. А уж о том, какой она была до моего рождения, – и говорить нечего.

Моя мама – наполовину армянка, и до своих 17 лет, то есть, до института, жила в Ереване. И воспитана была в строгости, как подобает «восточной женщине». Никаких тебе романов со сверстниками, ни, тем более, танцев-обжиманцев не было и в помине. Не чаявший в ней души отец ревновал ее и свирепствовал почище любого армянина, даром, что сам был русским. Когда дочка Жанна (так звали маму) решила поступать на биофак МГУ, дом буквально сотрясли скандалы. «Только через мой труп!» – кричал отец. Он смирился и уступил не раньше, чем получил сотню раз повторенные клятвенные заверения от своего брата из Москвы, что «Жанночка будет жить у нас, как родная дочь. И никаких тебе общежитий. И пригляд за ней будет соответствующий. Если, конечно, поступит, а это еще бабушка надвое сказала. Так что зря ты, Слава, заранее бесишься».

Но Жанночка поступила, произведя форменный фурор среди мужской части факультета. За ней увивались, как со смехом рассказывал папа, чуть ли не все мало-мальски стоящие ребята с биофака. И студенты, и доценты. Даже один знаменитый профессор оказывал ей явные знаки внимания. Но восточное воспитание сказывалось, да и «пригляд» со стороны дяди был настолько пристальным (он почти каждый день после занятий заезжал за ней на собственном автомобиле и увозил домой, проталкиваясь сквозь стайку поклонников, чуть не бросавшихся под колеса), что ни о каких романах и речи быть не могло.

Только на 3-м курсе ей каким-то чудом сумел вскружить голову подающий надежды аспирант Александр Семенович, мой будущий отец. Но и тогда они чуть не целый год ходили исключительно «за ручку». И только потом, после очередных страшных скандалов, устроенных ее отцом и моим дедом, который приезжал в Москву, чтобы «убить этого мерзавца», он все-таки вынужден был смириться и устроил свадьбу, на которой гуляло пол-Еревана.

Я любила, когда мама рассказывала мне о своем детстве, о подругах, с которыми продолжала изредка видеться или, что бывало чаще, вела долгие телефонные разговоры по-армянски, о бесчисленной родне со стороны ее матери. Но больше всего я любила, когда она на ночь пела мне грустные армянские песни, мелодии которых я помню до сих пор. Однажды, когда я в очередной раз пристала к маме, требуя новой порции историй из сказочной армянской жизни, она предложила мне посмотреть кино о том, «как на самом-то деле мы тогда жили». Мне было лет 7 или 8, и кино показалось необыкновенно скучным.