Глеб Васильев - Эпизоды сексуального характера

Комментарий №4

Заслуженный мастер готического ужаса Абрахам Стокер, из книги «Дракула: мертвый и возбужденный»:

«Бытует распространенное заблуждение, будто бы с наступлением пожилого возраста человек утрачивает способность получать удовлетворение от любовных забав. Смею уверить вас, прелестное дитя, что это отнюдь не так и предельно далеко от истины. Я был великолепным любовником уже в четырнадцать лет, и с каждым годом мое мастерство в деле сладострастия лишь улучшалось, оттачивалось и становилось все более изысканным. Моя страсть к альковным утехам не померкла ни в шестьдесят, ни в восемьдесят, ни в сто лет. Не потерял я своего пикантного интереса и в пору двухсот-, трехсот– и четырехсотлетия, в чем готов убедить вас не словами, но делом, коль скоро вы согласитесь разделить со мной эту ночь и мое ложе».

Эпизод №4. Призрак

На острове Нижние Мневники, что недалеко от Крылатских холмов, есть деревня Терехово. Покосившиеся деревянные домики заколочены и обречены на снос, но есть сила, противостоящая высоте цен на московские земли, не дающая вырасти на месте деревни централизованным торговым дворцам, развлекательным паркам и элитным коттеджным поселениям. Эта могущественная сила заключена в сухонькой старушке Софье Моисеевне Ковальчук, более известной как мадам Изида Коваль. Мадам Изида год за годом оберегает брошенную деревушку от уничтожения, то объявляя ее истинной родиной Есенина, то архитектурным ансамблем позднего русского зодчества, защищаемым ЮНЕСКО, то попросту скупая чиновничьи души и мнения. Благополучие мадам Изиды, известнейшего московского медиума, спиритической бабки современности, напрямую зависит от целости мертвого Терехово. Точнее, не всей деревни, а одного домишки, неприметного в массе своих осиротелых соседей.

В этом домике жила Маргарита Павловна Курочкина, старшая подруга матери мадам Изиды. Случается, что людей забывают еще при их жизни. Такое же забвение постигло Маргариту Павловну. Одинокая дева слоновьей тучности, она безрадостно разменяла девятый десяток, после чего решила, что с нее хватит – пора и честь знать. Надела темно-синее бархатное платье, коралловые бусы и перстни с перламутром, подвела глаза, накрасила губы, легла на кровать и умерла. Смерть Маргариты Павловны оставалась незамеченной в течение долгих лет – так она и лежала на кровати, гигантским комом сахара растворяясь в затхлом воздухе своего дома, впитываясь в древесные волокна стен, пока однажды к ней не пожаловала Софья Моисеевна Ковальчук. Софья Моисеевна в ту пору еще не была ни медиумом, ни мадам Изидой, поэтому, ступив во мрак жилища подруги матери она не почувствовала ничего, кроме запаха пыли и тлена.

Надо сказать, Софья Моисеевна пришла сюда неспроста. В том году скончалась ее мать Елена Ковальчук, перед смертью завещав дочери единственную фамильную ценность – жемчужные серьги. Серьги Елена, всю жизнь кочевавшая с дочерью и пьющим (даром что Моисей Соломонович) мужем по съемным комнатам и чужим уголкам, оставила на хранение своей подруге Маргарите Павловне Курочкиной – подальше от воров, пьющего мужа и соблазнов продать в черный день.

Зовя Маргариту Павловну, Софья Моисеевна бродила по темноте захламленных комнат, понимая, что если и есть у нее здесь какой-нибудь шанс, то разве что провалиться сквозь прогнивший пол да шею себе свернуть, но никак не отыскать серьги. Горько и обидно стало Софье Моисеевне, присела она на краешек кровати, той самой, где останки Маргариты Павловны лежали, и заплакала навзрыд.

То, что произошло дальше, вряд ли имеет рациональное объяснение. Софья Моисеевна услышала голос ласковый, утешающий, почувствовала, как ладонь теплая ее по голове гладит, нежно слезы вытирает. Хотела Софья Моисеевна испугаться, да поняла тут, что свой собственный голос слышит, свою руку на лице чувствует, только не она говорит, не она рукой своей управляет. И испугаться никакой возможности нет, так внутри себя тепло, уютно и спокойно. Как будто кто-то большой и мудрый тебя к груди прижал и баюкает, защищает, все беды отгоняет. Встала Софья Моисеевна с кровати и пошла прямиком к комоду, что в углу комнаты стоял, – не ее, кого-то другого ее ноги слушаются, а легко-то как идется, уверенно, – открыла дверцу, тряпки какие-то, коробки на пол поскидывала, – так и летают пальцы, будто вальс знакомый на фортепьяно играют, – нащупали под крышкой комода коробочку, скотчем к стенке прилепленную. Открыла Софья Моисеевна коробочку, а там серьги жемчужные, что мать ей завещала, лежат.