Игорь Мазуренко - Траурная весна. Проза

– Разве ты не знаешь, что уже умер?

И он проснулся, покосился на лежащую рядом жену, – губы ее, слегка приоткрытые, хранили выражение незаслуженной обиды, обыкновенная ревность к необъяснимому, упорно необъясняемому, – мы прошли до конца аллеи, и ты спрятала свои ладони в моих и пообещала ждать до самой смерти – день устал, присел и умер (впереди зима – незнакомая барышня, доведшая до самоубийства старший класс одной классической гимназии), я не хотел отпускать твои ладони, но ты так настойчиво обещала, пасмурная весна, времена весны – зима, осень, лето, – пасмурное, пасмурное, какая жалость, что у твоего обещания не было даты, и я потерялся, блуждая от смерти к смерти, – клочок бумажки, пустяки, никакого смысла, только отзвук настроения, только отзвук, истории не продолжаются вечно, обрываются, как отзвук, только и всего.

Он проснулся июльским утром, внимательно посмотрел на спящую жену, оделся и вышел с единственным желанием раствориться в утре, молчать (теперь – молчание!), но первая же случайность опрокинула такое невинное желание, он оказался опять в четырех стенах, только этажом ниже, в квартире доброй смешливой старухи с неким невообразимым именем, которое он никогда не старался запомнить; старуха угощала его ароматными папиросками собственной набивки (на круглом столе, окруженном пыльными книжными шкафами, вечно красовалась машинка «Метрион» и коробка с гильзами), и теперь ему было сказано: курить и отвечать на десяток вопросов.

– Не правда ли, это у вас не первый брак?

Он с интересом разглядывал ее подвижное лицо без морщин, улыбался, пока она с преувеличенным вниманием читала торопливые вчерашние строчки на случайном клочке бумаги, внимательно и как никогда серьезно, несколько строчек – мы прошли до конца аллеи – тень двинулась от острого подбородка старухи, закрыла напудренные щеки и лоб: – «Вы не должны были этого писать, – сказала старуха усталым молодым голосом; – бедная девочка, она читала, она не должна была этого видеть, почему вы совсем не суеверны?»

Все, все верно, счастливо избежав когтей зимы, хлад, глад, провожатые могут удалиться, хлад, глад, перестук колес успокаивает, и отправляешься в края пасмурные и невеселые; – только уже не проснуться, и провожатых не было. Чисто выбеленные стены реальности, не может быть страха в четырех стенах: еще одна ароматная папироска, – они уже смеются прекрасным июльским утром, потому что в этой квартире сохранилось великое множество старых ненужных вещей, но что с ними поделаешь, да, да, пусть себе живут, как например, эта милая вещица, никогда не попадавшаяся на глаза, поблескивает перламутровыми белками, выглядывая из приоткрытого ящичка бюро, и он радуется случайному открытию, это крохотный револьвер, давно растерявший своих родственников, давно позабывший запах дамской перчатки. Всемирная история изящных вещей, улыбается он, как опасны изящные вещи, жестокая гимназистка зима…

– Курите, можно курить, – поощряет его старуха, – «мы прошли до конца аллеи, беззаботно смеясь, пока небо не разгневалось и не исчезло».

– Да, – сказал он, отводя взгляд от перламутровых белков.

– Тогда я пойду, приготовлю кофе, – сказала старуха, поднимаясь, – а вы не стесняйтесь, пока… курите…

Страдание и месть, месть и страдание, пустыня подходит к морю, море подступает к пустыне, – старая история, но… Удивительная черепашья мысль все еще не может доползти до моих пальцев, верно, требуется жало, пробьющее панцирь, и пальцы вздрогнут, и вечный незнакомец произнесет за спиной еще не вырвавшуюся из-под пера ящерицу-фразу.

Прекрасные холодные лица жалят на исходе ночи черепную твердь неумолимым молчанием, безумная ночная бабочка бьется о своды черепа, щекочет, доводит до отчаяния, – и ей не вырваться, хотя часы ее сочтены, а мой ужас наивен: теплая пелена сна растворит знакомые лица, но присутствие незнакомца сторожит приближение сна, незнакомец не весел и деловит: