Софи Ренар - Мандарины, или Ролевые игры для тех, кому за… БДСМ-рассказы

Скрипеть паркетом в ожидании было невыносимо, а романтично возлежать в ванне или подбирать наряды для флирта было ну совсем никак. Работа сдана в срок, книги кишели фразочками о любви, весь мир по плану сошел с ума по случаю двадцать пятого декабря, и все что мне оставалось – это уезжать самой.

– Все странствующие и путешествующие, – возвестила я меланхолично жующему гирлянду коту, пока отыскивала благополучно забытый брелок, – которым глубоко за 40, – спрятал он его что ли, – знают, что возвращаться – плохая примета. Вот ты, котик, знаешь?

– —

Мандарины нашлись в польской лавочке на краю Торонто. Похоже, их сгружали самосвалом, так, чтобы на всякий случай, точно хватило.

– И где ты была вместе с машиной?

Я протянула ему мандарин – навстречу свету, вырвавшемуся из-за тяжелой двери. Рукой в мокрой варежке я утыкалась куда-то вперед в теплое.

Мне хотелось только внутрь, туда, за дверь, где я отойду от мороза и пронизывающего холода, где, может быть, смогу его обнять, может быть, я перестану быть маленькой девочкой в варежках и раскрасневшимся лицом, которой совсем не идут ее за-сорок лет, может, я просто забуду, как думала, что боюсь опоздать – к мужу, который совсем-совсем-совсем меня забыл.

И тогда он перенес меня за порог и начал раздевать застежку за молнией, и пуговицу за пряжкой. Своей.

– Пошли.

В гостиной уже горел камин, и задернуты были гардины, и я настолько привычно для себя оказалась перегнутой через подлокотник кресла его рукой, что даже не успела ни сказать, ни попросить прощения (это разные вещи), ни даже пообещать, что больше никогда-никогда! потому что черта с два, мне этого всегда на самом деле хотелось – до черноты синяков, и темноты полуобморока, и того застывающего воздухом в легких, мурашками на коже момента, когда он утыкается лбом в шею, притискивает к себе, входя, даже не проверив – мокрая ли, потому что мокрая – насквозь.

И все возвращается снова – с такой же ласковостью, от которой у меня встают дыбом даже незаметные волоски на теле, все такое же розовое, развратное, чистое, прекрасное, что-то про папочку, который любит свою малышку, и про то, что он не находил себе места, (и обоже-боже-боже, как же это больно, когда исхлестанную кожу выщипывают и выкручивают), и про то, что я совсем отбилась от рук, и он совсем забыл что ему делать, – со мной, потому что меня он помнит постоянно.

– Ты же чувствуешь, как я тебя люблю?

– Ну да. Сложно не чувствовать. Крепость и сила… эээ… папочкиной любви в твоем возрасте внушает уважение.

И реки возвращались в свои русла, а слоны махали хоботами, кот катал по ковру мандарины, наступал новый год, а я наполнялась его вином, по мановению волшебной палочки феи – а может быть фея-хозяина польской лавочки на краю Торонто, – превращаясь из постаревшей темной и запыленной бутылки – в хрустальный тонкостенный звенящий бокал.

С каждым ударом. Часов.

Он молчал в понедельник, вторник, среду и воскресение.

Она мялась перед бутиком косметики. Бежевый лак менялся на безумный синий, волосы перекрашивались в винный, брови загибались мерелин-монровски. Она отворачивалась от зеркал, боясь увидеть свои глаза.