Михаил Окунь - Ковчег

В ларьке у Финляндского вокзала он купил для Ирочки огромное бордовое яблоко. А когда они перебрались через Литейный мост, примерно за ту же цену приобрел бутылку «Столичной». Первый вопрос, таким образом, был благополучно закрыт, и на повестку дня встал второй.

В данной части объема жизни он решил всерьез приударить за Ирочкой, определив ее на замену той другой, что столь вероломно сокрылась за пределами свежеразвалившегося СССР. Кандидатура представлялась ему вполне подходящей: стройна, изящна, танцует в ресторанном варьете, любит выпить, запросы не чрезмерны (во всяком случае, пока).

В программе ухаживаний уже фигурировали места, по всем параметрам доступные и отмеченные к тому же неотчетливыми знаками клубной атмосферы — так называемые «дома творческой интеллигенции». Но на сей раз ему захотелось удивить Ирочку чем-то хотя бы отчасти необычным. В эту злосчастную минуту он и вспомнил о художнике Бородееве, вернее, о его знаменитой мастерской, находившейся совсем рядом.

Мастерская была действительно замечательной. Занимала она целиком трехэтажный особнячок, расположенный в проходном дворе между улицами Пестеля и Моховой. Примечательно и то, что у обоих входов в проходняк имелись весьма популярные разливы. Принимаешь необходимую порцию на Пестеля, углубляешься в родные с детства сердцу любого питерца желтые извивы двора, любуешься по ходу на бородеевскую мастерскую и выходишь на Моховую, где за проделанный путь имеешь полное право вновь себя вознаградить.

А полюбоваться было на что. Вдоль второго этажа недавно отремонтированного домика тянулся узкий балкончик с изящной кованой решеткой. Крыша, изготовленная из пропитанных спецсоставом досок, напоминала перевернутый днищем вверх Ноев ковчег, знакомый по иллюстрациям к Библии Доре, — с той разницей, что это сооружение венчал еще и стеклянный световой колпак.

Надо сказать, что и компании под этим опрокинутым ковчегом собирались достаточно разношерстные — под стать причалившей когда-то к Араратским горам. Но если на плавсредстве праведного Ноя каждой твари было, как известно, по паре, то под бородеевским ковчегом практически каждая «тварь» была (или, во всяком случае, числила себя) индивидной до самодостаточности. Вот сюда-то он неосмотрительно и пригласил Ирочку.

Шли первые дни января. Народ оттягивался после встречи Нового года.

Изможденный Бородеев открыл им, не выказав даже подобия положительных эмоций, и побрел обратно к столу.

— Присаживайтесь, — удрученно бросил он и, не обременяясь представлением каждого, вялым общим жестом обвел тесно лепившихся за столом бородачей разного возраста и калибра:

— Художники…

Те взглянули на вновь прибывших глазами принципиально не закусывающих людей и тут же, как говорится, забыли об их существовании.

Закусить же было чем. В натюрморт, кроме бутылок шампанского и пузатых импортных водочных литровок, в компании которых выставленная им «Столичная» смотрелась горькой сиротинушкой, входили также тарелки с палевой чавычей, сизым виноградом, крупными ярко-желтыми грушами и прочим, и прочим…

«Хорошо живут художники зимой», — подумал он и выпил по первой.

Было бы несправедливым, однако, утверждать, что никто из присутствующих не обратил на них внимания. В торце стола на высокой трехногой табуретке громоздилась массивная гостья, которую он сразу определил как «пифию». Была она облачена в черный струящийся балахон, черные же волосы рассыпблись по могутным плечам. Ласковым взглядом пифия оглядела Ирочку, даже слегка дотронулась до ее руки, восхищенно прошептав: «Какая девочка!..» — и зло зыркнула в его сторону.

— Тамара по имени режиссер, — сделал над собой последнее усилие Бородеев, представив пифию, и окончательно прервал всякую связь с окружающей средой.

Посиделки между тем продолжались. Тамара-режиссер вещала, а все безразлично внимали. Выпив по второй и третьей, он попытался вникнуть в суть вопроса.

Речь, как водится, шла об «эмиграции очередной волны» — о каких-то уехавших «пифиных» знакомых, сделавших литературно-художественно-кинематографическую карьеру в дальних странах.

Безразличный, в общем-то, к этой теме, он, выпив по четвертой и пятой, произнес — более чтобы поддержать разговор и ободрить ораторшу, на которую уже никто не обращал внимания, — роковую фразу: