Альберто Моравиа - Я и Он

— А когда оно придет? — Сама знаешь. Как только закончу снимать фильм.

— Аттилио говорит, что тебе не дают снимать.

— Твой Аттилио сам никудышный режиссер. Он ровным счетом ничего не знает. Съемки начнутся самое большее через месяц.

— Через месяц? — Через месяц-полтора.

— Нет, я чувствую, чувствую… Ты снимешь этот фильм, а потом скажешь, что тебе надо остаться одному, чтобы собраться с мыслями для следующего фильма, — и так никогда не вернешься.

— Я слов на ветер не бросаю. Сказал, вернусь, как только закончу фильм, значит, вернусь.

— Нет, не вернешься, не вернешься. Я тебе разонравилась. Ты найдешь себе другую.

— Да с чего ты взяла? Пять минут назад, в постели, что, не видела — „он“ у меня аж дыбом стоял.

— Так что ж ты „его“ не заправил куда надо? — Что, что! Я должен сосредоточиться, как следует разобраться в себе. А чтобы сосредоточиться, нужно в первую очередь оставить все постельные дела.

— Неправда. Из дома ты ушел не из-за этого.

— А из-за чего? — А из-за Чезарино. Выдумал, что Чезарино — не твой сын.

— Ничего я не выдумывал. Я вообще не выдумываю, а думаю. По логике событий Чезарино не может быть моим сыном.

— И тем не менее он твой сын. Я знаю, что ты думаешь. Что Чезарино — сын водопроводчика. Так вот нет. Я всегда была тебе верна, всегда.

— Есть много способов хранить верность.

— Нет, не много, а один-единственный.

— Можно хранить верность в сердце, а во всем остальном — нет.

— Я всегда была тебе верна — и в сердце, и во всем остальном. Когда Эудженио в первый раз пришел чинить колонку, я уже была беременна. Я помню это потому, что в тот день подмывалась холодной водой: горячей не было, колонка не работала… и я еще подумала: как бы ребеночка не застудить.

— Ценная мысль.

— Ты зациклился на этом водопроводчике, потому что я как-то сказала тебе, что он ничего, но я всегда была тебе верна. И когда ты заставляешь меня изображать телефонную проститутку, клянусь, у меня душа надрывается, потому что я уже не такая, как тогда. А ты ради своего удовольствия вынуждаешь меня быть прежней, но я уже другая, и если я это делаю, то потому, что ты мне муж, не то, будь уверен, я никогда бы не согласилась, хоть ты меня озолоти.

Уничижение! Уничижение! Уничижение! С ее стороны: слезы! Любовная неудовлетворенность! Клятвы верности! Боль! Покорность! С моей стороны: смятение! Желание крепко прижать ее к груди! Утешить! Приласкать! Наконец, встать перед ней на колени, зарыться лицом в ее мягкое, голое чрево, закрыть глаза и забыть обо всем на свете! Ни с места! Помни, Рико, ты все еще „сверху“! Не укладывай себя своими собственными руками „вниз“.

Поборов жалость, я отвечаю: — Да, ты уже не та, что десять лет назад. К сожалению, в этом нет никаких сомнений! — И-и, и-и, вот видишь, я тебе больше не нравлюсь, ты говоришь, что вернешься, когда кончишь фильм, а сам никогда не вернешься. Нет, я этого не выдержу, клянусь нашим маленьким Чезарино, я наложу на себя руки.

— Бедный Чезарино! — И-и, и-и, не веришь мне, да, зато в один прекрасный день, когда найдешь меня мертвой, будет уже поздно.

Однако судьба благосклонна даже к своим пасынкам! Неожиданно раздается резкий шипящий звук, какой бывает, когда костер заливают водой. По кухне распространяется острый запах пригоревшего кофе. Радуюсь случаю, остановившему меня на скользкой дорожке жалости, и набрасываюсь на Фаусту: — Идиотка! Вместо того чтобы распускать нюни и молоть всякий вздор, лучше бы следила за кофе. Где он теперь, был — да сплыл! — Я еще сварю.

— Нет уж, благодарю покорно. Сейчас ты пойдешь со мной. Хочу, чтоб ты раз и навсегда уразумела: дело отнюдь не в сомнительном отцовстве, на которое, к слову сказать, плевать мне с высокого дерева. К счастью, тут все гораздо серьезней. Пошли.

— Куда ты меня ведешь? — Пошли, пошли. В кабинет.

— В кабинет-то зачем? — Там узнаешь.

Фауста понимается, не противясь, дает вывести себя из кухни за руку. И вот мы перед дверью моего кабинета. Пытаюсь открыть. Дверь заперта на ключ.

— Это еще что? — Я держу кабинет запертым, чтобы никто не трогал твоих бумаг.

Она шарит в кармане халата, достает связку ключей и отпирает дверь: — Твой кабинет для меня — святое место. Смотри, здесь все осталось, как в день твоего ухода. Вплоть до последней мелочи.

Как всякое низменное, ущербное создание, Фауста благоговеет перед культурой. Более того, перед „моей“ культурой. Ей, бедняжке, и в голову не приходит, что именно „моя“ культура делает меня ущербным. Еще бы, ведь существует культура раскрепощенных, полноценных людей и культура ущербных, неполноценных. „Моя“ культура явно относится ко второму разряду.