Донасьен Сад - Эрнестина

Е. Морозова

После Италии, Англии и России мало стран кажутся мне столь же заслуживающими внимания, как Швеция. Но если мое воображение воспламенялось при мысли о возможности увидеть знаменитые края, давшие миру Алариха, Аттилу и Теодориха — этих героев, ставших во главе многочисленных войск, сумевших ввергнуть в трепет императорских орлов, чьи крылья простирались почти надо всем миром, и заставивших римлян отступить до стен собственной столицы, то душа моя горела желанием увидеть родину Густава Вазы [1] Густав Ваза, убедившись, что римское духовенство, деспотическое и непокорное по природе своей, присвоило часть власти государя, разоряет народ и уже ничто не может исправить нрав его, ввел в Швеции лютеранство, предварительно вернув народу огромные богатства, украденные у него католическими попами. — Примеч. авт. Густав Эриксон из рода Ваза, шведский король (1523–1560), при котором была восстановлена независимость Швеции, провел королевскую реформацию. — Примеч. пер. , королевы Кристины [2] Шведская королева (1632–1654), дочь Густава II Адольфа. — Примеч. пер. и Карла XII [3] Король Швеции (1697–1718). — Примеч. пер. … Каждый из них был известен по-своему: первый прославился своей философией, качеством редкостным и поистине бесценным для суверена, своим достойным уважения благоразумием, заставляющим склонять головы те религии, что начинают препятствовать не только власти правительства, коей они должны подчиняться, но и счастью народов, единственному объекту деятельности законодателей; вторая прославилась величием души, предпочтя одиночество и литературные занятия блеску трона; третий — своим геройством и доблестями, заслужившими ему бессмертное прозвище Александра Македонского. Если все эти предметы вызывали восхищение мое, то с еще большим жаром желал я выразить восторг свой народу мудрому, добродетельному, сдержанному и великодушному, ибо он поистине может служить образцом среди прочих народов Севера!

Именно с таковыми намерениями 20 июня 1774 года я отбыл из Парижа и, проехав Голландию, Вестфалию и Данию, к середине следующего года прибыл в Швецию.

После трехмесячного пребывания в Стокгольме объектом моей любознательности стали знаменитые рудники, описания коих читал я во множестве и где рассчитывал я повстречаться с приключениями наподобие тех, о которых повествует нам аббат Прево в своих анекдотах. Мне это удалось… однако, сколь велика была разница!

Итак, я направился сначала в Упсалу, город, расположенный по обоим берегам реки Фюрисон. Будучи долгое время столицей Швеции, город этот и по сей день является вторым по значимости после Стокгольма. Прожив в нем три недели, я отправился в Фалун, древнюю колыбель скифов, бывшую столицу Далекарлии, чьи жители до сих пор сохраняют нравы и обычаи предков. Покинув Фалун, я прибыл на рудник Таперг, один из самых значительных в Швеции.

Рудники, являясь самым богатым источником доходов государства, быстро подпали под власть англичан по причине долгов, сделанных владельцами рудников, и представителей сей нации, всегда готовых дать взаймы тем, кого они вскорости рассчитывают закабалить, препятствуя их коммерции либо подрывая могущество их своими ростовщическими займами.

Когда прибыл в Таперг, мое воображение заработало еще до того, как я спустился в подземелья, где жажда роскоши и скаредность нескольких человек весьма умело поглотили все прочие их качества.

Побывав недавно в Италии, я поначалу представлял, что рудники Таперга будут похожи на катакомбы Рима или Неаполя. Я ошибался: хотя они и более глубоки, но я не испытал в них столь гнетущего чувства одиночества.

В Упсале мне дали в проводники человека образованного, много читавшего и не чуравшегося сочинительства. К счастью для меня, Фалькенейм (таково было его имя) прекрасно говорил по-немецки и по-английски, на тех единственных для меня языках, употребляемых на Севере, с помощью которых я мог с ним объясняться. На первом, предпочитаемом нами обоими, мы могли договориться о любом предмете, и мне было весьма просто понять ту историю, кою я сейчас и намереваюсь вам поведать.

С помощью корзины и веревки — механизма, устроенного так, что использование его не представляет ни малейшей опасности, — мы опустились в шахту и уже через минуту находились на глубине ста двадцати туазов [4] Туаз — старинная французская мера длины, равная 1,949 м. — Примеч. пер. от поверхности земли. Не без удивления увидел я там улицы, дома, храмы, постоялые дворы. На улицах царило оживление: люди трудились, жандармы надзирали, судьи вершили суд — словом, было все, что подобает самому цивилизованному городу Европы.