Эмма Беккер - Вкус любви

Я почти сидела голой задницей в снегу, прикрывшись своим черным пальто, подняв капюшон, — согласитесь, было заманчиво провести параллель.

Оливье вел меня к машине, но каждые три шага я останавливалась, чтобы задать ему какой-нибудь нелепый вопрос или потребовать обещаний, которые мне были совершенно не нужны, — понимал ли он? Это было моей дилеммой. Я рассказывала ему свою жизнь в самых интимных подробностях, шатаясь у его плеча, будучи уверенной: несмотря на все, что отдаляет меня от него, на все, что меня отталкивает в нем, Оливье понимает меня лучше других.

Иногда отвращение, которое я к нему испытывала, заставляло меня на несколько секунд зачарованно замирать. Эйфория превращала все эти ощущения в поистине космические эксперименты: определенное знание такого типа мужчины и его извращений доставляло мне нездоровое удовольствие, и я испытывала острое головокружение от своего падения. На повороте улицы я прислонилась к дому, раздвинула ноги и подняла юбку, велев Дестелю лизать меня прямо здесь и сейчас. Невозможно описать, что было в его взгляде, когда он ответил мне отказом. Он улыбался. Мне это нравилось. Мне бы понравился любой, самый грязный, самый ошеломляющий разврат.

Когда мы шли мимо автобусной остановки, все изменилось. Я беседовала с ним, как с близким другом, и прямо посреди фразы на какую-то очень личную тему внезапно утратила всякую мотивацию, всякое желание продолжать разговор и вообще находиться рядом с этим мужчиной. Я видела, как на нас смотрят люди: шла стиснув зубы с видом пятнадцатилетней девчонки, на слишком высоких каблуках, а Оливье, в своем костюме, длинном пальто, выглядел словно мой отец, как сам дьявол.

Я не понимала, зачем рассказала ему столько сокровенных вещей о себе. От тоски мне хотелось умереть прямо посреди улицы. И когда я добралась до самого дна, сильнейший всплеск адреналина снова вытолкнул меня на поверхность, и я принялась с удвоенным энтузиазмом выкладывать ему все свои тайны, будто какие-нибудь пустяки, прерывисто дыша, как шлюха во время секса. Я снова была в миноре, когда Оливье прошептал мне в машине:

— Мы созданы друг для друга. Вы прекрасно это знаете, Элли. (Потому что я попросила его называть меня на «вы», словно в каком-нибудь любовном романе.)

Я выдавила из себя кислую улыбку и подумала: «Месье, Месье, Месье» так энергично, что он наверняка проснулся посреди ночи, сам не зная почему. Я верю в подобные вещи. Верю и знаю, потому что сразу после этого все стало совершенно невыносимым, словно он видел меня стоящей на четвереньках на диване Оливье, превращающей в нелепые «Да» свои позывы к зевоте, слишком пьяной, чтобы возбудиться, с одним порванным чулком, с другим — съехавшим на лодыжку. Словно мне было мало моего возмутившегося сверх-Я, каждое мое движение проходило через воображаемую цензуру Месье, вздыхающего: «Элли, ну что ты тут делаешь? Мало того что этот парень извращенец и тяжелая гиря, специально созданная, чтобы утащить тебя на самое дно, мало того что ты дошла до опасной грани, как крыса в крошечной клетке, готовая отгрызть собственные лапки, — это безвкусное зрелище просто внушает отвращение. Тебя можно разместить на сайте для придурков с увлекательной подписью под фотографией: „Маленькая пьяная шлюшка дает себя трахать как попало“, а в комментариях напишут: „бедняжка“ или „впечатляет“. Я действительно беспокоюсь о тебе, Элли. Разве я не сказал тебе в день твоего рождения, когда мы сидели в моей машине: „Береги себя“? А ты мне ответила, вздернув свой милый маленький подбородок: „Не понимаю, почему ты обо мне беспокоишься. Ты мне не звонишь, мы больше не видимся“. Ты упрямилась, словно не понимала, в чем дело, но ты все прекрасно знаешь, вот почему я беспокоюсь о тебе. Потому что я предчувствовал подобную сцену, о которой ты жалеешь, и твои сожаления хуже всего. От тебя за версту несет мужчиной, который совершенно не знает, что тебе нужно, и которого тебе даже не хочется ничему учить. Я понял это по тому, как ты вздрогнула, когда я назвал тебя „моя любимая девочка“, словно ты считала совершенно немыслимым, что, вопреки всему, я могу по-прежнему тебя любить. Я говорил тебе о взгляде зверька, которого убивают, об этом затуманенном взоре, появляющемся на твоем лице, когда я вхожу в тебя и ты перестаешь двигаться. Ты смотришь на него таким же взглядом, принадлежащим мне, ты позволяешь этому придурку извиваться над тобой и шептать тебе в ухо омерзительные слова, называть тебя „милой“, даже если это вызывает у тебя гримасу, заставляя отворачиваться как можно дальше, — и как он не может этого понять, Элли? Какое безумное ослепление не дает ему видеть твою напряженность и то, как ты терпишь каждый его поцелуй? Ты ненавидишь его так сильно, что он должен это чувствовать, ты бы такое почувствовала — разве нет? Может, он просто считает тебя ненормальной? Неужели можно быть таким глупцом? Мне кажется, дело здесь в другом: возможно, он давно понял, как сильно ты его ненавидишь, но ему на это плевать. Пока ты не прокричишь ему это в лицо, он будет играть в твою игру и отвечать на все твои лживые крики, на все твои притворные спазмы. А ты не из тех, кто кричит. Ты терпеливо ждешь, когда все закончится, а после всего пишешь о нем, об этом посредственном ничтожестве, этом омерзительном зануде.