Анаис Нин - Маленькие пташки

Она тоже ждала вместе с остальными, пила с ними и пребывала в состоянии предельного возбуждения, смешанного со страхом. Ей предстояло впервые в жизни увидеть, как кто-то умирает. Ей предстояло впервые увидеть, как кого-то вешают. Ей предстояло впервые стать свидетельницей сцены, которая много-много раз повторялась во времена революции.

С наступлением рассвета толпа двинулась к площади и собралась вокруг веревок, натянутых полицейскими. Несомая людским потоком, она оказалась метрах в десяти от эшафота.

Она стояла прижатая к самой веревке и наблюдала за происходившим с трепетом и ужасом. Затем разгоряченная толпа вытеснила ее оттуда. И все же, приподнимаясь на цыпочки, она могла видеть, что происходит. На нее давили со всех сторон. Наконец привели заключенного с повязкой на глазах. Его уже поджидал палач. Двое полицейских держали смертника и медленно повели его по лестнице на эшафот.

И в это мгновение она вдруг почувствовала, что к ней кто-то прижимается более страстно, чем нужно. В том дрожащем, возбужденном состоянии, в котором она пребывала, это прижимание не показалось ей неприятным. Она была словно в бреду. У нее не было никакой возможности пошевелиться, настолько плотно ее зажала толпа любопытных.

На ней была белая блузка и юбка, по моде того времени застегивающаяся сбоку на пуговицы; только короткая юбка и блузка, через которую просвечивало розовое нижнее белье и можно было различить очертания ее грудей.

Две руки обхватили ее за талию, и она отчетливо ощутила тело мужчины, напряженный член которого прижался к ее ягодицам. Она затаила дыхание. При этом она не сводила глаз с человека, которого должны были повесить, отчего по телу у нее разливалось болезненное возбуждение, а тем временем эти руки добрались до ее грудей и плотно их сжали.

От столь смешанных чувств она испытала головокружение. Она не двигалась и не оборачивалась. Теперь чужая рука, отыскав отверстие в ее юбке, добралась до пуговиц. С каждой расстегиваемой пуговицей она передергивалась от страха и облегчения. Рука замирала на мгновение, чтобы убедиться, не будет ли она протестовать, когда он начнет расстегивать следующую пуговицу. Она не шевелилась.

И вдруг с неожиданным проворством и стремительностью эти руки повернули ее юбку так, что разрез оказался сзади. И теперь в покачивающейся толпе она ощущала, как в разрез юбки медленно проскользнул пенис.

Глаза ее были по-прежнему прикованы к человеку, который поднимался на эшафот, и с каждым ударом ее сердца пенис вторгался все глубже. Он уже проник ей под юбку и дальше — через разрез в ее трусиках. Каким он был теплым, твердым и напряженным, когда прижимался к ее телу! Осужденный уже стоял на эшафоте, и на шею ему набросили петлю. Она с таким искренним состраданием наблюдала за происходящим, что прикосновение плоти, теплого человеческого успокаивающего органа доставляло ей облегчение. Тогда ей казалось, что пенис, подрагивающий между ее ягодицами, является чем-то чудесным, за что еще можно держаться, жизнью, за которую можно ухватиться, когда рядом проходит смерть…

Не произнеся ни слова, русский склонил голову в петле. Ее била дрожь. Пенис продолжал двигаться дальше между теплыми складками ее ягодиц, неумолимо проникая в ее плоть.

Она содрогалась от страха, но это было похоже и на дрожь желания. Когда смертник рухнул в пустоту и в смерть, пенис решительно прорвался в нее, извергая из себя тепло жизни.

Толпа прижала к ней этого человека. У нее перехватило дыхание, страх сменился удовольствием, безумным удовольствием, и в тот момент, когда на виселице умирал человек, она потеряла сознание.

После этого рассказа Луис задремал. Когда же он проснулся, дрожа от какого-то вымышленного объятия, то обнаружил, что женщина исчезла. На песке виднелись ее следы, которые затем терялись в аллее, ведущей к особняку. Он никогда ее больше не видел.

Лина от природы лгунья и потому не способна честно посмотреть на свое подлинное отражение в зеркале. Ее лицо пышет чувственностью, которая лучится в глазах, страстном рте, провоцирующих взглядах. Но вместо того чтобы пользоваться своей эротичностью, она ее стыдится. Она ее сдерживает. И все это желание, эта похоть оказываются подавленными и сгущаются в яд зависти и ревности. Всякий раз, когда ее чувственность начинает расцветать, Лина страдает. Она ревнует ко всему, даже к тому, что другие способны любить. Она ревнует, когда видит парочки, целующиеся на парижских улицах, в кафе, в парках. Она смотрит на них со странным гневом. Ей хотелось бы, чтобы никто не занимался любовью, поскольку сама она на это не способна.