Анаис Нин: Маленькие пташки

Он показывает мне свои рукописи, говорит о своих планах, говорит, мрачно подзуживая меня, опускается передо мной на колени. Он поднимается; лицо у него искаженное, застывшее, окаменевшее.

— Альенде говорил тебе, что я принимаю слишком много опиума… что раньше или позже ты почувствуешь ко мне отвращение. Я не создан для чувственной любви, а для женщин это имеет такое большое значение.

— Только не для меня.

— Мне не хотелось тебя потерять.

— Ты меня не потеряешь.

— Наркотики меня убивают. И мне никогда не удастся заставить тебя меня полюбить… удержать тебя. Ты слишком плотская. Тебе хочется любить сполна.

— Движения ничего не значат. Мне хотелось, чтоб между нами была не такого рода связь, но иная, на другом уровне.

— Ты не покинешь меня? Ты не исчезнешь? Я еще никогда не встречал такой женщины, как ты. Ты — редкость. Я не могу в это поверить. Меня охватывает ужас, когда я представляю, что все это — сон. Что ты должна исчезнуть. — И его напряженная рука сжала меня с такой силой, как это делает утопающий. — Ты — пернатый змей, — сказал он. — Ты скользишь над землей, но твои перья будоражат воздух, сознание. Уже одна такая мелкая деталь, — что ты пришла одетая, как бог Марс, что женщина вынуждена жить в таких символах, — поразила меня. При этом твой экстаз необычный и совсем другой. И это происходит не вспышками, он постоянен. Ты постоянно пребываешь на одном уровне, следуешь определенной тональности и никогда от нее не отступаешь. Твои слова нереальны.

Он отождествляет меня с Гелиогабалом, безумным правителем. Но сам Арто более красив — страдающий, хмурый, трагический, но не циничный или извращенный человек.

— Я люблю твою тишину, — сказал он, — она напоминает мою. Ты говорила о саморазрушении как о всеобщей бойне. Значит, ты умирала во имя какого-то бога?

— Тот, кому нужен абсолют, умирает во имя абсолюта.

— Я горд и тщеславен.

— Таковы все творцы. Вы не способны творить без гордыни и самолюбия.

Тогда он предложил ради меня все сжечь, чтобы таким образом посвятить себя мне. Что хотел Арто сжечь ради меня? Я не стала уточнять. Но я знала, что если магия Альенде была слишком белой, магия Арто была черной, ядовитой, опасной.

— Пиши мне. Каждый день ожидания будет мучением. Не истязай меня. Я страшно верный и ужасно серьезный. Я опасаюсь, что ты меня забудешь, покинешь. […]

Мы шли с Арто берегом Сены, а за нами следом — шумные студенты «Кватц Арт Балл». В ту ночь, когда мы с Генри впервые их повстречали, они все напоминали клоунов, шутов и мы над ними смеялись. Но сегодня вокруг нас с Арто, изображающие гримасы и подзуживающие над нами, они напоминали фигуры на горгульях. Мы брели как во сне. Арто терзал себя сомнениями, вопросами, рассуждал о Боге и вечности, добивался от меня чувственной любви; и я впервые задалась вопросом: не является ли его безумие на самом деле Несением Креста, когда каждый шаг, каждое мучение описывались, чтобы заставить читателя ощутить свою вину; не потому ли Арто пребывал в отчаянии, что не мог найти никого, кто разделил бы с ним его безумие.

— Какой божественной радостью, — сказал он, — было бы распять существо наподобие тебя, столь мимолетное, ускользающее.

Мы сидели в кафе, и он исторгал бесконечные фразы, как в его книгах: описания состояний, настроений, видений.

— Когда ты говоришь «Нанаки», это звучит совершенно естественно.

— Это звучит по-восточному. […]

[Август, 1933]

Сцена с Арто: «Прежде чем ты что-то произнесешь, — сказал он, — я должен сообщить тебе, что по твоим письмам я почувствовал, что ты перестала меня любить, а вернее — что ты вообще никогда меня не любила. Какая-то другая любовь овладела тобой. Да, я знаю, догадываюсь, что это твой отец. Значит, все мои догадки по поводу тебя были правильными. Твои чувства неустойчивы, изменчивы. И должен сказать тебе, что твоя любовь к отцу — омерзительна».

Ядовитый, едкий Арто, комок ярости и злобы. Я приняла его с тоскливой нежностью, но его это не тронуло. «Ты всем даришь иллюзию максимальной любви. Более того, я не поверю, что являюсь единственным, кого ты обманула. Я ощущаю, что ты любишь многих мужчин. Я подозреваю, что ты обидела Альенде, а возможно, и других».

Я молчала. Я ничего не отрицала. Но я чувствовала, что он не прав, когда истолковывает мое поведение как преднамеренное. Он во всем усматривает нечистоту.

— Я верю в твою абсолютную нечистоту.

Он похож на монаха с его богами, чистыми и нечистыми. Такие обвинения меня не волновали. Они напоминали мне о священнике, который возвещает с кафедры, и я с большей готовностью согласилась бы, чтобы он считал меня Беатриче Ченчи, чем той, которая притворяется, что любит его. Он в достаточной степени любил Беатриче, чтобы представить ее на сцене, но в реальной жизни он развел бы костер и сжег ее. Он вел себя не как поэт, а как примитивная любовница с пистолетом в кармане. Апокалиптические осуждения. В его гневе не было ничего прекрасного. Похоже, что я получала удовольствие от того, что он меня неверно понимает. Ведь он не поверил мне, когда я пыталась сказать: «Ты мне не нужен как любовник», а теперь он укорял меня за мою слабость. Я ему это позволила. Я даже не пыталась заставить его понять себя или меня. Я позволила ему описывать меня как некое «мрачное колебание». Я позволяла ему произносить его анафемы, проклятия, как колдуну, опасному существу, как заклинания черной магии, и он мне все больше и больше напоминал разъяренного кастрированного монаха.