Майя Шаповалова - Граница. Таежный роман. Солдаты

Он простил бы ей даже измену. Глупую — по дури, по пьяни, от тоски, от желания доказать что-то самой себе. Когда он взял ее в первый раз, он был уверен, что она успела подарить себя этому очкастому теленку, с которым собиралась в ЗАГС. Точнее, он просто об этом не думал, как не думает коллекционер, приобретая наконец вожделенную вещь, что ею уже обладал кто-то, трогал, мял в руках, наслаждался…

Он только потом понял, что он — первый владелец. Понял и всегда помнил.

Он не мог простить одного — предательства. То, что было у нее со Столбовым, — не блажь и не тоска. То, что было у нее со Столбовым, называется иначе. Голощекин знал — как. И потому не мог простить.

Его уже предала одна женщина — его собственная мать. Предала, навсегда отняв у него, маленького, глупого, такое чувство, как любовь. И вообще все чувства, оставив одни инстинкты. Она бросила его, потому что инстинкт самки, ищущей надежного самца, оказался сильнее материнского инстинкта. Ибо в мире, который подчиняется не чувствам, а инстинктам, детеныш не смысл жизни, а цель. Природа требует продолжения рода, и два самца сходятся в поединке, выясняя, кто имеет на это право. А самка стоит в стороне и, мерно пощипывая траву, подрагивая от нетерпения хвостом, ждет победителя. И уйдет с ним, чтобы зачать новую жизнь — еще одну, две, пять, бросив едва подросших детенышей на произвол судьбы. Выживет сильнейший, а не выживет, — значит, не имел права на жизнь.

Он, Голощекин, выжил. Он доказал свое право детеныша на жизнь, а теперь обязан доказать свое право самца.

Никита поднес ладонь к глазам. Он не хотел ударить Марину. Он мог поднять руку на женщину, и делал это не однажды. Но Марину он ударить не мог. Он не должен ее бить.

Он должен ее сломать.

Шорох водяных струй смолк. Голощекин вышел из столовой и рванул дверь ванной.

Лейтенант Столбов стремительно шел по коридору медсанчасти. Топот сапог отдавался гулким эхом, но этот блуждающий звук, способный вызвать переполох в обычной, гражданской больнице, никого не побеспокоил.

Иван открыл выкрашенную белой матовой краской дверь и заглянул в кабинет. Марина сидела за столом, торопливо заполняя чью-то пухлую медицинскую карту.

— Марина… — начал Столбов и прикусил язык: из-за двери вышла санитарка Аннушка. — Марина Андреевна, — поправился Иван, — можно к вам?

Марина кивнула.

— Ты чего взмыленный такой? — спросила Аннушка. — Горит, что ли, где?

— Горит, — улыбнувшись, ответил ей Иван.

Недаром говорят: любовь не пожар, а загорится — не потушишь. Внутри у Столбова бушевал огонь, но огонь не жгущий, а согревающий. И он знал, что отблеск этого пламени пляшет в его в глазах, и увидел, как вспыхнула Марина.

— Я пришел узнать, как чувствует себя рядовой Васютин, — нарочито официально произнес Столбов, покосившись на санитарку.

— Оклемался ваш Васютин, — улыбнулась Марина.

— Можно к нему?

— Зачем?

— Поговорить хотел.

— О чем?

— Ну так, вообще. Поддержать парня нужно.

— Раньше надо было думать, — сурово произнесла Марина. — Вообще-то не положено.

— Я понимаю, что не положено, но я вас очень прошу, Марина Андреевна.

— Да пусти ты его, Мариша, — сказала Аннушка. — Глядишь, и самострел наш быстрей на поправку пойдет, когда узнает, что за него товарищи волнуются.

— Ладно, пойдемте.

Марина встала и вышла из кабинета. Санитарка подмигнула Ивану.

— Ух! — прошептала она. — Прям Штирлиц в юбке.

Марина шла по безлюдному коридору, слушая шаги за своей спиной и приказывая себе не оглядываться. Остановилась возле двери в палату, взялась за ручку и только тогда посмотрела на Ивана.

Столбов, кинув быстрый взгляд по сторонам, потянулся к ней — Марина отстранилась и приложила палец к губам. Ей ужасно хотелось коснуться Ивана, пусть на мгновение, но ощутить хоть какое-то единение. Но нельзя. Ничего нельзя. Можно только разговаривать — глазами.

«Я так рад тебя видеть. Я скучал по тебе».

«И я скучала».

«Я пришел к тебе».

«Я знаю».

«Я люблю тебя».

«И я люблю тебя».

«А можно?..»

«Нельзя».

Вздохнув, Марина покачала головой, приоткрыла дверь и заглянула в палату: Васютин лежал, безучастно уставившись в потолок.

— Лейтенант, больному нужен покой, — сказала она строго. — У вас только десять минут. Не задерживайтесь. — Она посторонилась, пропуская Ивана. — Я зайду проверю.

Столбов постоял нерешительно возле двери, слушая стук Марининых каблуков, потом зашел в палату и остановился возле кровати. Обмотанный бинтами, Васютин по-прежнему смотрел в потолок. На сгибе локтя пластырем была закреплена игла; трубка от нее тянулась к капельнице, в которой торчал перевернутый пробкой вниз стеклянный флакон с прозрачной жидкостью. Столбов подвинул стул, присел.