Наталья Калинина - Не жди моих слез

— Пошли к нам. Хочешь, я затоплю камин?

— Не хочу. Ненавижу этот фальшивый запах домашнего очага и сытый треск поленьев. Хочу домой.

— Ты же у меня бездомная. Пошли.

— Не уговаривай. На этот раз сделаю так, как хочу.

Ты прошел мимо меня в сад, и я почувствовала себя глупой девочкой, с пеленок привыкшей капризничать и привиредничать. Потом обнаружила, что у меня по щекам текут слезы. Потом поняла, что тебе страшно хочется прижать меня к себе и ласкать как собственного ребенка, которого ты, наверное, никогда не ласкал. Мне показалось на какой-то миг, что ты так и сделаешь. А потом мне стало очень себя жаль…

Это мгновение, я понимал, решающее в моей судьбе. Стоит мне прижать тебя к себе — и все пропало. Самое страшное — мне хотелось пропасть. Раствориться, спрятаться, погрузиться в твое существо, готовое, я знал, принять меня. Я бы, наверное, так и сделал, но вдруг оступился. Я всегда трезвею от вина и резкой боли. Когда я вернулся на крыльцо, от тебя уже не пахло молоком и детской. Ты чему-то загадочно улыбалась. Я принял окончательное решение.

— Здорово бы вырваться в мае недельки на две к морю.

— О чем речь — вырвемся.

— Не против?

— Больше чем за. Давай поцелую тебя в твою умную головку.

— Целуй, целуй. Ум — великое дело.

— О, море синее, любил бы я тебя, когда б не зной…

— Люби, люби свое синее море.

Я знала — мы никуда не поедем. Я знала — это наша последняя встреча. Мне вдруг сделалось легко, бездумно, голова кругом пошла от легкости. В самом деле: зачем все на свете усложнять? Ну, встретились, полюбились, расстались — естественно, как смена времен года. Представьте себе, если на дворе круглый год будет стоять весна… Дальше хоть потоп — тем более у меня нет сил его предотвратить. Черт побери, лгать так легко, так красиво, так изящно. Нет, я неправильно выразилась — не лгать, а обыгрывать одну-единственную — самую приятную — сторону жизни, а не все ее скучное и нудное многообразие.

— Кофе принести?

— В постельку? Разумеется. Не боишься меня избаловать?

— Хочу этого больше всего на свете.

— Со мной, избалованной, тебе будет ой как трудно…

— А кто сказал, что мне нужно — легко?

Наши глаза на мгновение встретились. И тут же разбежались. Она все поняла, значит, это случилось у нас синхронно. Мне стало чего-то жаль — глупая сентиментальная жалость к тому, что невозвратно, обычно исторгает из души хомо сапиенс возвышенную и красивую любовь. Мне не хотелось терять ее прямо сейчас — я потянулся к ней губами, она мгновенно откликнулась. И как… Лучше бы она не умела так владеть собой. Моя вина — я всегда опасался чего-то, когда она на людях обнажала передо мной всю себя. Нам было хорошо как никогда: мне, ей, обоим. А потом — грустно. Не знаю, поняла ли она, я же понял раз и навсегда: нельзя отдаваться друг другу без остатка. Даже много нельзя отдавать. Совсем чуть-чуть, контролируя свой каждый порыв и жест разумом. Это закон высокоорганизованных существ, выделивший их из животного мира. Поздняя, но мудрость. Брать тоже нужно с умом — не все, что дают, а только то, что пригодится. Эгоизм чистой воды, но в данном случае не такой уж это порок — ведь не отнимаешь, а не берешь.

«Упадешь на четыре лапы, откуда бы тебя ни сбросили», — сказала мне много лет назад гадалка. Я повторяла про себя ее слова, когда возвращалась со станции. Я долго сидела на берегу, глядела на мутную реку, потом стала с остервенением бросать в нее мокрые скользкие палки. Я знала, что выживу, но в тот момент я меньше всего думала об этом. Мои ощущения невозможно передать словами — не чувствуешь ни жары, ни холода, ни голода, ни даже боли. И весны не чувствуешь — просто вокруг мокро, неуютно, чем-то пахнет, что-то светит.

А зачем вообще ее чувствовать? Весну…

Неля надевает перед зеркалом лохматую шапку, берет огрызок черного карандаша «искусство». Штрих, черточка, точка — на меня из зеркала глядят огромные затуманенные тайной глаза. Какой, интересно, тайной?..

Неля спит до двенадцати, потом неумытая, нечесаная, в мятой пижаме долго возится на кухне: шарит в холодильнике, шуршит обертками, чем-то звенит, что-то поджаривает, ест, пьет, снова ест, пьет уже у себя в комнате. Потом, бросив — где-нибудь на подоконнике или возле зеркала — кусок торта или огрызок сыра, с озабоченным видом втирает в лицо, шею, грудь крем: один, другой, третий. Выдавливает из носа угри, дергает пинцетом волосики над похожей на мандариновую дольку губой. Потом, надев поверх пижамы халат, непременно длинный, непременно с поясом, непременно сидящий на ней, как на усадебной барышне прошлого столетия, раскрывает пианино, берет «ля» и пробует голос.