Наталья Калинина - Не жди моих слез

— Германа сбила машина. Его увезла «скорая». Светка, ради всего святого, скорей приезжай!

…Теперь, разглядывая старые семейные альбомы, мы с сестрой, случайно встретившись взглядами, спешим отвести их в сторону. Она — из опасения, что я, сломав вдруг лед многолетней давности, начну исповедоваться ей в том, что соблазнила Германа и состояла с ним в интимных отношениях. Я же — именно из-за этой ее уверенности, что мне есть в чем перед ней исповедоваться. За столом все в том же треугольнике, концы которого с появлением Максима стали безнадежно тупыми, а стороны напоминают ветхие, плохо натянутые нитки, я с седой, очень мне идущей прядью от лба к правому виску, такая же тоненькая, как в юности, но уже давно не пробовавшая ходить на руках, вдруг заявляю:

— Герман снится мне почти каждую ночь. Ирка, ты помнишь, какие у него были красивые ноги? Никогда в жизни больше не встречала мужчину с такими антично правильными ногами. — Молчание. — Он напоминает мне Гермеса Праксителя. Вряд ли только из-за схожести имен, хотя и это наверняка имеет смысл. Такой же упругий живот, тугие узлы мышц на груди… — Молчание становится угрожающим. — Когда я садилась к нему на колени, мне казалось, я покоюсь в объятиях мраморной статуи.

Ирке вдруг срочно понадобилось кому-то позвонить. Максим налил мне в рюмку водки, хотя прекрасно знает, что я ненавижу крепкие напитки.

— Он уверен, мы жили втроем. А ты еще подбрасываешь палки в огонь, — сказала мне потом сестра. — Думает, попал в настоящий вертеп. Он в этом смысле такой пуританин…

Глагол-то какой — «жили». В Иркиной интерпретации — навозная жижа, попав в которую можно сыграть в ящик от одного зловония. Да, мы жили втроем, только в моей интерпретации тот же самый глагол представляется бестолковой неухоженной квартирой на Чистых Прудах, в которой теперь живут иностранцы, нашими валяниями в широкой арабской кровати — на ней нынче валяется какой-нибудь бомж, потому что Максим с приятелем вытащили ее на помойку, нашими вылазками в лес — там теперь жилой массив, на концерты…

Пуританин уже выпил свою рюмку. У Пуританина, мне кажется, отвратительные костлявые колени, но я никогда не буду знать это наверняка. Мы на «ты» с Пуританином. И вообще у них с Иркой, мне кажется, здоровая скучная семья…

— Не возражаешь, если я отпущу бороду?

— Как у Иисуса Христа? Тогда для большего сходства не мешало бы сбросить килограммов десять — пятнадцать.

— При условии, что ты согласишься участвовать в живых картинках на библейские сюжеты.

— Смотря какую отведете мне роль — я стала очень разборчивой.

— Можешь сама выбрать. Пока еще все свободны.

— Мария Магдалина мне не подходит, для Мадонны не гожусь я. Кажется, там еще была эта Соломея-язычница… Да, чуть не забыла: вечером придет Наталиванна — у Ирки начинается грипп. Нет, это сущая правда — тот красивый мальчик оказался настоящим… нулем в постели, — мои щеки рдеют французскими румянами, — и девочка очень болезненно пережила сей момент. Как вам известно, истина познается в сравнении.

— Ты права. Если я выйду отсюда в марте, в апреле сможем махнуть…

— Значит, предложение остается в силе? На тех же условиях?

— Условия обговорим особо. Черт побери, мать прибыла. Неужели мы проболтали целых два часа? До завтра.

«Больному нужна надежда», — думаю я по дороге домой. К тому же как я могу поручиться, что мне не захочется провести с этим незнакомым бородатым мужчиной две весенние недели в Ялте…

В цирке моего детства я больше всего любила номер, когда Коломбина в грязной пачке и заштопанном трико вдруг сбрасывала свою тупо ухмыляющуюся маску и блеклый парик и превращалась в грустную длинноволосую девушку. Но это случалось лишь в том случае, если она встречала своего избранника. Интересно, она жалела когда-нибудь о сброшенной маске?..

— Не знаю, куда мне деть этот альбом — то и дело перекладываю с места на место, вытираю пыль. Никому он теперь не нужен. Максим пока молчит, но уже бросает косые взгляды. А Самохваловых больше нет. Свершилось то, чего так боялась Наталья Ивановна.

— Отдай его мне. Отвезу на дачу и положу на печную притолоку, где живет сверчок.

— Неужели тот самый, который журчал под мазурки Скрябина? Начать бы все по-новому…

— Начни. Кто тебе мешает?

— Тебе на самом деле нужен этот альбом?

— Очень.

— Когда-нибудь, может, и отдам.

— Когда-нибудь неинтересно. Отдавать, так сейчас.

— Понимаешь, я не могу простить себе двадцать первое января. Мы ругались на кухне. Он прицепился, что я не купила кефира, — последнее время он был таким раздражительным. Я возьми и ляпни: для тебя главное кефир, а есть люди, которым нужна я сама. И понесло по воле волн. Он стал бледный, как с того света. Схватил пальто, шапку — и к двери. Я крикнула вслед: можешь не возвращаться! Это было в половине двенадцатого. В два пятнадцать его сбила «волга». Водитель божится, что Герман сам бросился под колеса. Нет, разумеется, это нельзя считать попыткой самоубийства — просто он был в состоянии аффекта и…