Бернардо Гимараенс - Между верой и любовью

Стихи Эугенио представляли собой наброски из бессвязных строф, записанные на кусочках бумаги. Это напоминало попытки совсем еще юного птенца научиться летать и до того, как подняться в воздух, ходящего кругами вокруг гнезда.

Циркатор, бывший также учителем Эугенио по латыни и сам питающий склонность к поэтическому жанру, сохранил пару стихотворений, которые показались ему наиболее интересными.

Что же касается пасторального жанра, пожалуй, самым законченным было следующее творение:

Наставник, искренне удивленный поэтическим даром мальчика, оставил записи при себе, и при первой же возможности довел их до сведения ректора (разве что кроме тех, которые, как истинный любитель поэзии, решил приберечь для себя лично).

Ректор, пришедший в изумление и оскорбленный до глубины души, вызвал к себе автора этих строф.

— Какой позор! — кричал святой отец, переполняемый возмущением. — Что за развращенное сердце для такого нежного возраста! Лицемер! И он смеет разгуливать тут с лицом святоши!

Бедный мальчик! Нежная, невинная лирика, вырвавшаяся из глубины его сердца словно цветок, распустившийся под солнцем, была воспринята строгим священником как тяжкий грех и коварное лицемерие.

Поэтому сразу после того, как прозвенел колокольчик и семинаристы отправились на отдых, регент подозвал Эугенио и велел ему отправиться в кабинет ректора.

Ничего хорошего эта весть не сулила. Только по одному поводу мальчиков вызывали на личные беседы к ректору — когда они совершали какой-то ужасный проступок, за которым неминуемо следовало тяжкое наказание. Бледный и испуганный, словно подсудимый, готовый услышать неутешительный вердикт, Эугенио пересекал длинные коридоры, направляясь в глубь здания, где находился кабинет ректора.

— Итак, сеньор Эугенио. Как вы можете это объяснить? — без лишнего вступления спросил его ректор строгим, холодным голосом и указал на лежащие на столе тетрадные листки.

Эугенио взял свои бумаги и побледнел как мертвец. Он хотел было ответить, но не знал, что сказать. Трясясь от страха, он лишь опустил голову и оцепенел на месте, не проронив ни слова.

— Я спрашиваю еще раз, что это за бумаги, Эугенио? — продолжал священник все более строгим голосом.

Эугенио стоял все так же неподвижно, скрестив руки, и если и хотел бы ответить, то не смог бы от дрожи, бившей его по всему телу от макушки до пальцев ног.

— В то время, когда мы все считали вас самым лучшим и самым благочестивым из учеников, в то время, когда я приводил вас в пример вашим однокашникам, вы отвечаете нам такой неблагодарностью! Удивительно! Что вы хотите сказать этими записками? Этими стишками? Что это за мерзость? Объясните мне это, уважаемый Эугенио! Вся ваша набожность, это картинное благочестие, эта ваша скромность были лишь масками, чтобы обмануть нас, чтобы мы не углядели в вас распутника? Вот как ты благодаришь своего благочестивого отца, который сделал все, чтобы увидеть тебя священником, мальчишка! Говори же, тебе не стыдно за эту мазню?

Страшное обличение для пятнадцатилетнего мальчика с ранимой душой!

Эугенио объял ужас. Его ум и речь были парализованы. Как же ему объяснить, что он и подумать не мог, что эти искренние, чистые слова не были для него страшным грехом, они лишь давали возможность уйти от действительности, отдавшись юношеской мечте. Но ему было необходимо хоть что-то ответить.

— Падре, простите меня… — еле-еле пробормотал он, все так же трясясь от страха. — Я не знал… Что это… это запрещено.

— Что «это»?

— Стихи.

— Но что за стихи, уважаемый! Разве это стихи о Господе, об ангелах, о святых отцах Церкви? Пару таких я видел среди ваших записей. Но эта мерзость! И не сделаете ли вы мне одолжение объяснить, что это за Маргарита?