Полина Поплавская - Танец страсти

Будущий спектакль должен был называться “Мед поэзии”. Услышав это, Майя захихикала, но, взглянув на нервное лицо Малин, тут же осеклась. Малин взволнованно описывала декорации, свет, то беззвучие, которым должно сопровождаться действие… Лица слушателей напряглись, и она поняла, что говорит слишком непонятно — ведь они не могли видеть то, что так явственно стояло перед ее собственными глазами! И тогда, постояв минуту в нерешительности, она сказала:

— Для начала я просто покажу несколько партий.

Она вышла на середину зала, и страх, почти парализовавший ее в начале репетиции, исчез, словно его никогда и не было. Так всегда было перед началом танца. Сначала — этот страх, затем — ни с чем не сравнимое освобождение. Это похоже на полет во сне. Но во сне она никогда не летала и поэтому ощущала, что такое полет, только вот в такие минуты.

Она, как и обещала, станцевала несколько партий, иногда — “вполноги”, иногда — увлекаясь и отдаваясь танцевальной стихии целиком. В паузах между отдельными кусками она сначала пыталась как-то комментировать показанное, но потом решила, что эти объяснения только мешают.

— Вот так, — сказала она, дотанцевав и удивленно отмечая, что дыхание почти не сбилось, хотя, кажется, танцевала она долго.

Никто не шевельнулся и не произнес ни звука.

Страх моментально вновь сжал ее сердце. Неужели она провалилась со своими идеями, и сейчас они просто засмеют ее?! Она медленно, очень медленно подняла голову.

Лица вокруг поразили ее отсутствием всякого выражения. Нет, это не было скукой или безразличием. Но… Она не узнавала знакомых лиц. Что-то странное, незнакомое таилось в этих почти застывших взглядах.

Малин привыкла к разным реакциям на свои сценические опыты. За время работы в театре она притерпелась и к молчаливым насмешкам, и к нескрываемой зависти, и к равнодушию. Актеры, когда дело касается творчества коллег, жестоки, как дети. Но почему они так смотрят на нее сейчас? Наверное, так смотрят на людей не вполне нормальных.

Малин села на пол и поняла, что сейчас заплачет.

Тишину нарушил Олаф.

— Я читал в одной книжке, что Баланчин мог танцевать без перерыва около сорока минут, — взволнованно сказал он. — Так сказать, в творческом экстазе… Но, честно говоря, я думал, что это легенда. А в твоем спектакле предусмотрены какие-нибудь перерывы для отдыха?

Малин не сразу поняла смысл вопроса, и тогда сидевшая на краю низкой длинной скамейки Кристин ответила вместо нее:

— Малин же сказала вам, что покажет несколько партий, не одну… Никто не собирается заставлять одного человека торчать на сцене все полтора часа.

Малин поняла, что она показывала полтора часа… Она и не думала, что ее танцы вокруг воображаемого дерева заняли столько времени. Но как танцовщики успеют разучить и отрепетировать все это? Ведь до конкурса осталось меньше месяца…

Теперь она просыпалась почти на рассвете — все репетиции “Меда поэзии” назначались рано, потому что не было другого способа сохранить затею в тайне. Но никто из занятых в постановке танцовщиков пока не жаловался.

Ночи уже стали холодными, и утро представлялось Малин борьбой между остатками тепла и наступавшими холодами: солнце выпаривало из земли накопившуюся за ночь изморозь. То, что она видела за окном сейчас, можно было бы назвать туманом, если только бывает туман при солнечном свете: все вокруг было окутано серебристо-белесой дымкой, сквозь которую прорывались яркие лучи.

Проходя по дороге в театр через сквер между домами, Малин заметила, что можно проследить, как тени от домов и деревьев скользят по воздуху и падают на землю. Между светом и тенью пролегала четкая граница, и тени казались продолжениями домов или деревьев. Из-за этого все вокруг было почти нереальным, словно Малин шагала по нарисованному миру, где вещь и ее тень живут по одним и тем же правилам. Наверное, думала девушка, сейчас она наблюдает действие какого-то оптического закона, и физик не усмотрел бы в этой утренней картине никакого волшебства. Но разве не удивительно, что для вещей, как и для людей, существуют законы, и все предметы вокруг подчиняются им?

В последние дни Малин все чаще посещали сомнения по поводу задуманного спектакля. Ей уже казалось, что ни одна из проведенных ею репетиций не была успешной. Актеры требовали конкретных указаний и, что еще хуже, конкретных объяснений. Почему именно это движение, а не другое. И не имело смысла утешать себя тем, что у нее не было такого авторитета, когда никому просто не приходит в голову задавать эти бессмысленные вопросы. Ведь даже у Бьорна, что бы он ни лепил, никто ничего не спрашивает — все молча следуют его режиссерским распоряжениям. Может быть, это потому, что он мужчина?