Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

У таких, как она, нет еще солидного хозяйства, и живет в общежитии. Хорошо, ей с ребенком комнату выделили. Но утюги, плитки электрические и этот, телевизор, — это у всех имеется. А каждая вещь требует когда-никогда ремонта.

Идет Антон по цеху, кто-нибудь да тронет его за рукав. Обернется, увидит, как и в этот раз, просящий взгляд, увидит, как беззвучно в грохоте станков шевельнутся губы и пот росой над верхней, по-детски пушистой. Прочитает по их движению: «Дядя Антон» или просто — «Антон». Нагнется, приблизит ухо к ее губам, и донесется до него слабая тень голоса, обескровленного шумом: «Может, зайдешь… Утюг… Телевизор…» Ну и в таком духе. Как тут откажешь.

Антон кивнет, мол, приду, и для убедительности уверения коснется легко обнаженного плеча или руки просительницы. Климат в ткацких цехах как в тропиках: жарко, влажно — специальные разбрызгиватели стоят, потому что в сухом воздухе нить рвется, — вот и одеваются ткачихи полегче, особенно молодые: халатик без рукавов с глубоко открытой шеей — вот их спецовка.

Коснется отечески, но пальцы невольно уловят влажную нежность кожи, распаренной в духоте цеха, упругость молодой плоти под ней. И потом, когда он уже сделает все — починит, наладит, прибьет по пути еще что, нужное хозяйке в тесной ее комнатке, ну там полку для посуды или книг, вешалку, — и, умывшись, сядет за стол, за причитающееся ему угощение, памятливые его пальцы затоскуют и разбудят тоску в самом сердце. Тоску и жалость.

В этом-то все и дело: жалостлив Антон. Другой мужик приласкает при случае, если не даст ему по рукам хозяйка, с него как с гуся вода: было — не было. И печали нет. Антон же всякий раз будто влюбляется. А может, в самом деле, без будто. Он находил предлог зайти и еще раз: «Подоконник тебе надо бы укрепить… Постой, я доску подходящую достану — вовсе заменю… Постой, да вот и петли на двери совсем истерлись… Я тебе новые принесу…»

А сам думал: как же ей одной с мальцом тяжело жить… Очень ее жалел. Потом ходил и без предлогов. Она сама его звала. И правильно делала: вряд ли в ее жизни встретится еще один такой же ласковый мужик, как Антон Моржов.

И мечтала уж молодая, разнеженная Антоном, втайне мечтала, что вот кончится ее вдовья жизнь: не сможет Антон без нее. Уйдет от своей старой жены. Чего ему там? Дети выросли… Поставят они свой дом, Антон на все руки мастер, и заживут…

Но если ее мечты доходили (через верных подруг) до ровесниц Антонины, те обрушивали на мечтательницу ушаты ледяной воды:

— Господи! А то ты первая! Ты бывала ли когда на усадьбе у Моржовых? Нет? А сходи-ка, девка, полюбуйся, какой у них с Тоней дом! Три комнаты, да кухня, и веранда, и сени, как веранда! А знаешь, что было? Изба деревенская! Сени, зала да чулан за печкой. Поняла?

Та, ясное дело, не понимала! При чем их с Антоном любовь?

— А при том, — объясняли ей, — что каждая пристройка — это Антоново покаяние! Как согрешит он перед Тоней, как вот с тобой, так и кается. Она, может, который раз и не знала б про его дела, но берется мужик за пилу да топор, не пьет, не гуляет, а, как в запое, после каждой смены и все выходные надрывается на своем дворе, так это для нее верней верного: опять была у Антона любовь…

Девчонка и верила и не верила… Ну пусть! Со всеми так, а с ней по-другому будет!

Однако проходило время, и Антон пропадал для нее.

Любовь его обычно кончалась жестоким запоем. В общем-то, и начиналась она почти непременно с бутылки — «благодарности» за ремонт, за помощь. Да и продолжалась под угощение, он же сам его и припасал к ужину. Но все шло в меру, пока длилось увлечение. А потом… Кто знает, может, он водкой и глушил, топил его, чтоб совсем не потеряться. Или тоска на него наваливалась, когда чувствовал, что уходит из его сердца жалость к чужой, заброшенной жене… Или что-то в Тоне ему померещилось… Вдруг да она ему показалась чужой заброшенной женой… Кто его знает… Человека и попроще трудно до конца разгадать, Антон же был куда не прост.

Тоня понимала его по-своему: он «впивался» в водку, считала она, и водка перебарывала в нем любовь. Не только любовь: все забывал Антон, делался как безумный. Деньги пропивал до копейки, занимал где мог. Ему не отказывали: мастер! Если что, так и отработает когда. Прогуливал работу — терпели: мастер! Проспится…

Ничего не оставалось от его нежной мечтательности. Светлые глаза становились мутно-красными, сам бледнел до желтизны. Задирался, приставал к прохожим. Вот только странно: он никогда не шатался. Какая-то сила держала прямо его спину, он и ноги твердо ставил. Только шея и руки обмякали, и потому голова болталась, как у новорожденного, а руки повисали, будто тряпичные. Словно из двух составов была теперь слеплена его фигура: из твердого, закаменелого и совсем бескостного, вялого. Такого его издали определяли: «Вон опять Моржов руки свесил», — говорили о нем. «Гуляет», — одобряли уважительно мужики.