Марина Юденич - Доля ангелов

Пафос в том, что на сей раз не кому-то — ему самому.

Интересно, успел он ее разглядеть?

Но я отвлеклась.

Охранник по-прежнему у двери.

Ах да, прокуратура, формальности, время встречи.

— Скажите, пусть подъезжает на следующей неделе.

— Я передам.

Он наконец убирается.

Но кофе действительно остыл.

И наслаждение растворилось вместе с пряным ароматом. Разумеется, я могу заказать вторую чашку, третью и тридцать третью, черт меня побери! Могу вообще никуда не ехать. Спешных дел в городе нет — это известно мне так же хорошо, как прежде было известно Антону. Дела настолько «швах» и несколько хуже того, что настало затишье. Нас даже не атакуют. Просто ждут.

И тем не менее в офис — неукоснительно следуя традиции Антона — я прибуду вовремя.

То бишь в его время.

И ни минутой позже.

Так-то.

На поверку принц оказался таким же заезжим абитуриентом, как и я, однако — со стажем. Год как барахтался в Москве, оставшись за бортом юридического факультета.

В те годы амбициозные абитуриенты из провинции покорять столичные вершины начинали, как правило, с самых недоступных. ВГИК, МГИМО, МГУ и прочая…

По большей части — исключительно — вследствие дремучей провинциальной наивности.

А потому, едва ступив на палубу вожделенного лайнера, который, по расчетам, шел прямиком к туманным берегам мирового признания или на крайний случай отечественной славы, отважный местечковый таракан немедленно оказывался за бортом. Сброшенный легким пинком первого же матроса-экзаменатора. Тогда, вдоволь нахлебавшись соленой мутной воды, не слишком чистой у причала, заезжий либо окончательно терял рассудок и продолжал отчаянно карабкаться на ту же недосягаемую палубу. Разумеется, срывался вниз, снова уходил с головой в мутные прибрежные воды.

Случалось, тонул. Но также случалось, оказывался на поверхности. И снова карабкался, и снова падал.

До бесконечности. Или — до победы.

Такое тоже случалось — шалые от счастья тридцатилетние дяди и тети в толпе юных первокурсников.

Либо — значительно чаще — умнел на глазах и тихо взбирался на борт какого-нибудь утлого суденышка, которое вечно страдало от хронического недобора экипажа, зато барражировало в столичных водах.

Были, разумеется, еще некоторые варианты.

Лазы и лазейки вроде заочных и вечерних отделений, подготовительных курсов, в сочетании с обязательным каторжным трудом на конвейерах московских заводов, других ударных объектах социалистического труда, куда москвичей калачом не заманишь. Словом, неудачникам «предоставлялось общежитие», в паспорт шлепался штамп временной московской прописки, на лоб — несмываемое клеймо «лимитчика».

Надо ли говорить, что все эти низости принцу крови были не к лицу… Он и не думал ни о чем подобном.

Сорвавшись в воду, быстро вынырнул на поверхность, ловко взобрался на причал, брезгливо отряхнул капли нечистой воды, поправил платье и, не оглядываясь по сторонам, скрылся в закоулках порта.

А там…

Там принц быстро нашел людей, неожиданно близких по духу: портовых бездельников, горьких бражников, самоуверенных проходимцев, авантюристов и откровенных головорезов. Подле, как полагается, всегда были продажные женщины, дешевое вино и быстрые грязные деньги, исчезавшие так же скоро, как приходили. Стал принц разбойником. И не разбойником даже — бродяжкой. Однако бродяжкой рассуждающим, с мировоззрением.

О рассуждениях, впрочем, несколько позже.

А вот история о том, как появился Антон в Москве, как жил в Первопрестольной целый год, сложилась в моем сознании как-то странно.

Звучал почему-то отчетливый морской мотив.

Москва, однако ж, город никак не портовый.

Ответ нашелся быстро: с гитарой счастье мое почти не расставалось, любило — в числе прочих — одну славную песню.

Пелось там про город, который называется Москва, улочку, узкую улочку, маленькую комнату, похожую на бочонок, женщину с ниткой бусинок меж ключиц.

Дальше шло вроде немного морское. Хотя не про море вовсе.

Словом, пел Антоша про эту истинную женщину очень проникновенно, и чудилось мне, глупой, что поет про меня.

Казалось, на самом деле похоже.

Потому как «тонкая бронзовая рука» была и «темные печальные зрачки» тоже были. Определенно. И сомнения были по поводу того, кто сотворил меня такую и обрек на все это — Бог или вечный его оппонент? И хотелось, конечно, чтобы Пушкин бредил или Блок, но более всего — девятнадцатилетний мальчик Антоша.