Ольга Дрёмова - Танго втроём. Неудобная любовь

Кирилл горько усмехнулся, опустил глаза и, чтобы не наступить на вытанцовывающую перед ним Марью, чуть замедлил шаг. Что правда, то правда, пирожки он любил, но никакие пирожки на свете не могли его заставить ехать в Озерки, где, пожалуй, кроме матери, его действительно теперь ждать было некому.

Месяца два назад, в самом конце октября, на имя Кирилла пришло письмо. Крупным, слегка детским почерком с сильным наклоном вправо мать перечисляла все деревенские новости, успевшие произойти за последнее время. Урожай выдался неплохим, и даже кукуруза, засеянная по весне за дальним мыском леса, уродилась доброй, но почему-то ни Зорька, ни Милушка, ни какая другая живность, наверное, с непривычки, есть её не желали. На одном-единственном ученическом листке мать ухитрилась рассказать почти обо всём: о странной болезни поросёнка Фёдора, о поломанном ещё по осени пьяным трактористом заборе за домом, о землеройках, попортивших большую часть урожая картофеля. Уже заканчивая письмо, как бы невзначай, Анна упомянула о том, что теперь в Озерки из самой Москвы по распределению прислали новую учительницу, совсем молоденькую и необычайно грамотную девушку по имени Людмила, и что его бывшая знакомая, Люба Шелестова, уже месяц как уехала из Озерков в неизвестном направлении.

Дочитав до этого места, Кирилл почувствовал, как внутри его всё оборвалось, и на какое-то мгновение звенящая тишина поглотила всё вокруг. Сжимая в дрожащей руке злополучное письмо, он стоял, как слепой, глядя впереди себя невидящими глазами, не в силах полностью осознать произошедшего. Наверное, это было глупо, но, глядя на старательно выведенные круглые завитушки неловких букв, он вдруг почувствовал, что глубоко и непоправимо несчастен. Ощущая во рту солоновато-горьковатый привкус, Кирилл готов был кричать от отчаяния и боли. Коротенькая строчка расколола его непутёвую, безрадостную жизнь на две неравных половины, в одной из которых был смысл и суть его существования, а во второй — он сам. Лязгнув ржавым оскалом, жизнь обманула его снова…

Нет, ехать в пустоту не имело никакого смысла. Поскрипывая подошвами по искрящемуся свежевыпавшему снегу, Кирилл ощущал внутри себя какое-то безвкусное ватное одиночество, заполнившее каждый свободный уголок его тела и души. Равнодушно расползаясь, оно растворялось, пропитывало сознание насквозь, заставляя чувствовать вокруг себя звенящий холод и пустоту бессмысленных и долгих дней.

Просыпавшись на парадную вышивку белых свадебных скатертей яблоневым снегом, бессмысленные дни потянулись нескончаемой вереницей минут и часов, цеплявшихся друг за друга плотной липкой паутиной. И в этом тягучем бездушном вареве для Кирилла имели смысл только резные наличники в голубеньком доме на краю Озерков. Жёлтыми страничками прожитых дней опадали на землю кленовые и ясеневые листья, белым сахаром тихих секунд оседали к ногам мелкие колючие кристаллики снега, но пока свет заветных окошек был рядом, сердце Кирилла, согретое его теплом, было счастливо.

С потерей этого тепла в жизни всё утратило смысл: огромная новая квартира с чужим раскатистым эхом в полупустых углах; тонкие, хрупкие пальцы нелюбимой женщины, заботящейся о нём и, судя по всему, любившей его. Износившись от обид и потерь, хрупкий стержень человеческого счастья надломился, и, закусив удила, деревянная лошадка неумолимой карусели понесла его по бесконечному замкнутому кругу…

— А может, ну его совсем, этот Новый год, а? — Представив размазанную по тарелкам свёклу селёдки под шубой, тёмные углы огромной пустой квартиры, крохотный, светящийся нежно-голубым, прямоугольничек телевизора, Кирилл глубоко вздохнул и посмотрел на Марью каким-то отстранённым, далёким и чужим взглядом.

— Как это — «ну»? — Сделавшись в один момент беззащитной и жалкой, Маша почувствовала, как по горлу прокатилась отвратительно кислая волна незаслуженной обиды.

Изломавшись в уголках рта, улыбка девушки острыми осколками со звоном упала на мёрзлую мучнистую кашицу свежевыпавшего снега. Мелкие колючие снежинки, впиваясь иголочками в кожу, больно покусывали скулы и нос. Но если щёки можно было согреть шерстяной лохматой варежкой, то промёрзшую насквозь душу не могли растопить даже горячие слёзы, вплотную подступившие к глазам. Осев в груди неподъёмной ледяной глыбой, отчаяние выворачивало плечи, притягивая хрупкую тоненькую фигурку к заснеженной бездушной земле, и каждое новое слово Кирилла делало этот груз всё тяжелее.