Паскаль Лене: Неуловимая

О да, театр — это и в самом деле семья! И так же, как и в других семьях, там порой встречаются гнусные, склонные к инцесту отцы, по-настоящему грязные типы, только и думающие о том, чтобы воспользоваться, чтобы злоупотребить этой наготой, которая им так легко достается. При этом всегда разыгрывается одна и та же комедия. Всегда одинаково посредственная. Часто она начинается даже не в кабинете, а в кафе. Немного надо поболтать о пьесе и о персонажах. Задаться вопросом, а соответствует ли маленькая комедиантка глубинным синтенциям, заложенным в тексте. Тут есть большие возможности для колебаний. Он, конечно, очарован, и все уже почти решено, но нужно бы рассмотреть все это более внимательно, поговорить пообстоятельнее, получше узнать друг друга в конце концов! А не поужинать ли нам вместе? Ну конечно! Маленькая обнаженная девочка сжимает коленки и отвечает: «Конечно». Что может она еще ответить? И она спрашивает: «В котором часу? В каком ресторане?» — «А почему бы нам не пойти ко мне домой, а? Прямо сейчас?» — предлагает тип, сидящий перед сжатыми коленками и оценивающий все это со все более и более задумчивым, озабоченным видом. Маленькая обнаженная девочка чувствует, что мужчина колеблется, что он готов передумать; возможно, он уже думает о какой-нибудь другой актрисе для этой роли. И тогда она снова говорит: «Конечно», ибо она еще не уверена, не полностью уверена в худшем: мужчина может оказаться и порядочным. Может быть, ему просто хочется обдумать все дома, глядя на нее в спокойной обстановке.

Она возвращается ко мне в слезах — часов в двенадцать ночи! Ей еле-еле удалось ускользнуть от него, уверяет она. Конечно, у нее не будет роли! У нее никогда не будет роли. Возможно даже, что и самой постановки никогда не будет — если не считать той мерзкой буффонады, которую ей предлагали. А я — я задавал себе вопрос, правда ли, что ей удалось ускользнуть от этого типа, и до какой степени ему удалось ее испачкать?

Я пытался успокоить ее, вернуть ей присутствие духа. Но ведь ее снова так жестоко обманули! Но это было нечто из того, что происходило между ней и театром, между ней и ее любовью. Что я мог в этом понять? Я был здесь чужим. Таким же чужим, как в Эльзасе. Нет, ее любовником был не я.

А к тому же однажды между нами встала та женщина: я совершил ошибку, рассказав тебе о женщине, которую любил несколько лет назад и которую иногда вспоминал, не часто, но вспоминал.

Почему я заговорил о ней в тот день? Кажется, потому, что она мне написала. Сейчас я уже не помню. Я уже давно забыл о ней, понимаешь? Но я не хотел ничего скрывать от тебя. Я думал, что такая любовь, как наша, не должна иметь никаких секретов, никаких темных пятен. Можно оставаться наивным даже и тогда, когда тебе вот-вот должно стукнуть пятьдесят. Наивным и в то же время эгоистичным, ибо желание быть полностью прозрачным, полностью откровенным — это, конечно же, эгоизм. Какой груз хотел я снять с себя и взвалить на твои плечи? Просто-напросто груз моего прошлого. Я хотел, похоже, как бы заново родиться перед тобой. И притворялся, что верю в то, что делаю это для тебя.

Я рассказал тебе о той женщине, увы! «За что ты любил ее?» — спрашивала ты. Потому что она была красивой, потому что какое-то время она питала мои грезы. Ты задавала и другие вопросы. Ты заставила меня описать ее. Было уже слишком поздно отступать: я тебе отвечал, а ты задавала все новые и новые вопросы, требовала все новых деталей. Когда, в конце концов, она встала между нами, между тобой и мной, когда ты мысленно представила ее себе, ты сказала мне:

— Она была гораздо красивее меня, гораздо интереснее для тебя, она была не такой хрупкой. Может быть, ты ей по-прежнему нужен? Почему бы тебе не встретиться с ней?

— Я перестал ее любить, — протестовал я.

— Меня ты тоже перестанешь любить… Я прекрасно понимаю, что ты не будешь любить меня вечно.

Что я мог тебе ответить, я, который старше тебя на двадцать лет? Что моя жизнь по сравнению с твоей уже не может быть «вечной», и что рано или поздно я покину тебя, что мне все равно придется уйти раньше тебя? Именно ее, эту неизбежную неверность ты заранее ставила мне в упрек.

И все же в твоих объятиях я чувствовал себя вечным. Всего лишь иллюзия? Как, впрочем, и все остальное в жизни. Разве ты сама не избрала себе жизнь ради иллюзии, жизнь от одного спектакля к другому? И однако, как я понимаю, эта ложь защищала тебя от всех прочих иллюзий. А мне, разве мне удалось заставить тебя поверить хоть во что-нибудь? Хотя бы в мою любовь? Ты упрекала меня в том, что я не люблю тебя по-настоящему, что я, будучи на двадцать лет старше тебя, только развлекаюсь с тобой. Тут ты мне ставила в вину и мой жизненный опыт немолодого мужчины, и опасные соблазны, которые ты связывала с моим положением писателя. Ты упрекала меня в том, что я недостаточно тебя люблю, и в то же время отвергала мою любовь: в глубине души ты боялась ее. Да, тебя внезапно охватывал страх, когда ты, несмотря ни на что, несмотря на нежелание верить, уже не могла не верить в мою любовь. Театральные прожекторы не резали тебе глаза, а вот моя страсть и та тревожная власть, которую она дала бы мне над тобой, согласись ты ее принять, наполняли тебя непереносимым ужасом, и ты отталкивала меня! Меня и мою ложь, как ты говорила. Снова моя ложь: эта мысль успокаивала тебя. Ты защищалась с помощью уверенности в том, что я смеюсь над тобой. Ты подозревала меня в бог знает каких темных мыслях, внушая себе, что я, скорее всего, только и думаю о том, как бы тебя обмануть, и каждый день у тебя рождались все новые и новые подозрения, от которых ты страдала гораздо сильнее, чем я, которые унижали тебя, но спасали тебя от худшего — от ответа на мою любовь!