Паскаль Лене - Неуловимая

И это «ничто» завораживало меня. Меня невольно привлекало страдание этого существа, которое ослепляло себя, сосредоточив взгляд, как на солнце, на той пустоте, что есть в каждом из нас. Я с наивным упорством пытался объяснить ей, что это чувство беспокойства, это ощущение, будто мы не вполне существуем, что мы несправедливо исключены из реальности, временами возникает у всех людей.

Временами? Но вот что касается ее, то я знал, что это головокружительное ощущение не покидает ее никогда. Жизнь была для нее самой трудной ее ролью. Обычно она играла ее с перебором, с напускной веселостью, причинявшей мне боль, ибо я знал, что это ее хорошее настроение полно тревоги, полно глухого отчаяния, что это всего лишь разбег для того, чтобы потом еще сильнее погрузиться в ощущение собственной пустоты.

Она завидовала тому, что я пишу книги, потому что от моего труда хотя бы оставался какой-то след. Эти книги с моей фамилией на обложке служили доказательством того, что я что-то создал, что я существую — в то время как она, на сцене или в личной жизни, непрестанно переходила от одной видимости к другой — так бабочки, порхая, обжигаются на иллюзорном солнце лампы. Она буквально сгорала от желания существовать. Но я уже говорил о том, как неловко она осуществляла это желание — и с людьми и с вещами. Есть люди, которые роняют все, к чему прикасаются, которые говорят все время невпопад, которые путают правую и левую сторону, которые разбивают стаканы. Она же — она вечно разбивала саму себя. Об этом я тоже ей говорил — так, словно мог что-либо изменить.

Она любила детей. Маленькие дети успокаивали ее. Она легко, без усилия находила с ними общий язык, охотно увлекалась их играми, и в то время, пока она, таким образом, была их подружкой, она освобождалась от забот о реальном, была, наконец, в мире, состоящем из забав и невинного обмана, ненадолго испытывала чувство умиротворения. Она хотела бы когда-нибудь завести ребенка. Но говорила себе, что не способна на это, что не располагает достаточным замесом жизненных сил и что ничего реального из ее пустоты никогда не выйдет. Но, несмотря ни на что, она часто думала о ребенке. Она мечтала об этом ребенке. Но прежде нужно было родиться ей самой: нужно было, чтобы некие родители, наконец, породили бы ее в реальности.

Порой она была необычайно нежной. Никогда еще ни одна женщина не падала так в мои объятия. Никогда еще никто не предавался со мной любви так полно, так непринужденно. В такие моменты ее беспокойство покидало ее, казалось, навсегда. Она, наконец, доверялась. Тогда как всей славы и всего золота мира не хватило бы для того, чтобы освободить ее от ее тревоги. Впрочем, она и не хотела их. Она чувствовала, что известность — это не более, чем уловка в мире, который она не могла разгадать, в мире, где, как ей представлялось, правда и ложь были смешаны в неразделимое целое. Но она была способна беззаветно доверять и помогать незнакомцам: конечно, это она сама нуждалась в помощи, но не знала, как это выразить. Она предлагала: такова была ее манера просить.

Она отказывалась от моих подарков. Она отвергала комплименты по поводу ее красоты, ее таланта. Все это казалось ей обманом и представлялось частью мира, слишком опасного для ее мира. Она верила лишь ласкам, объятиям — то есть тем подаркам, в которых человек приносит в дар самого себя. И тогда она, в свою очередь, дарила себя.

Потом ею очень быстро овладевал сон. Детский сон, мгновенный и глубокий. Она отдавалась мне, чтобы освободиться от самой себя. Она искала лишь способ забыть себя. Она забывалась, как новорожденный, которого она не сумела бы вскормить. Я смотрел, как она засыпала. Такое впечатление, как будто она удалялась все дальше с каждым вздохом, — все более глубоким, все более спокойным — как вода, вновь успокаивающаяся после прохождения лодки. Что тебе снилось, бедная Офелия, уносимая течением в ночь? О чем ты грезила? О счастье, которого ты не встретила?

Тогда тебе было девятнадцать лет, и все твое богатство сводилось к адресу твоей подруги, которая могла приютить тебя на несколько недель. Ты впервые приехала в Париж. Сколько комнат с тех пор тебе одалживали на месяц, на ночь? Сколько раз с тех пор ты пересекала Париж в последний час работы метро с чемоданом, с несколькими наспех связанными вместе сумками и адресом, нацарапанным на пачке сигарет? В лучшем случае тебе предлагали комнату. В худшем — половину кровати: тебе, конечно, не говорили об этом прямо, и уже на следующий день ты снова оказывалась на мостовой с адресной книжкой в руке и несколькими стремительно исчезающими в телефоне-автомате франками. Я думаю, у тебя до конца твоих дней сохранится отвращение к тем постыдным ночам, — даже если стыдиться должна была вовсе не ты — оттого, что иногда, перед рассветом, для того, чтобы, наконец, поспать, ты соглашалась оказать услуги, которых от тебя требовали.