Елена Катасонова - Дневник женщины времен перестройки

- Зачем вы это сделали? - кричали они.

- Что? Что?

Нам объяснили. Тело мгновенно покрылось "гусиной кожей", босые ноги заледенели. Алена заплакала, всхлипывая, вытирая кулаком слезы, отворачиваясь, зарываясь в махровое полотенце. Потом вдруг швырнула его на песок и побежала к морю, бросилась в волны, поплыла, взмахивая руками, все дальше и дальше... Стешек рванулся за ней, догнал, повернул к берегу, на берегу завернул в свой халат. Все стояли молча и не смотрели на нас. "Зачем вы это сделали?.." Это "вы" я запомнила навсегда.

А потом этот черный, позорный день объявили Днем знаний. Не знаю, чего здесь больше: глупости, подлости или безвкусицы. Господи, за что ты оставил Россию? Есть вообще-то за что: за грехи наши - в детях наших. Вот и платим за боевых комиссаров. А дочка? А сын? Тоже будут платить? Не знаю, не знаю... Вообще-то работа - единственное, в чем я не разочаровалась, несмотря на обиды, удары, на которые не скупилась жизнь, несмотря на то что по моей уже готовой докторской только что прошлись грязными сапогами.

Прочитала я свои записи, и мне стало смешно: про сапоги - это уж слишком, это я, конечно, хватила!

- Позвольте, Людмила Александровна, вас поздравить! - торжественно сказал ученый секретарь, когда я зашла к нему что-то выяснить.

Я прямо опешила: издевается, что ли?

- С чем? - уставилась на него.

- Как с чем? - Он тоже совершенно искренне удивился. - С годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции! В эти предпраздничные дни...

И понес, и понес... Он, что ли, дурак? А может, садист? Скорее, пожалуй, дурак. А удар, нанесенный мне, просто не чувствует.

Второй день праздника

Тетя Настя, дежурная, деликатно, костяшками пальцев, постучала в дверь, вошла, откашлялась и забормотала что-то, краснея от лжи, о племяннице, которую надо проведать, а то ведь как же - праздник.

В ответ я покраснела тоже: тяжело, когда врут, в таких случаях краснею даже перед студентами.

- Идите, тетя Настя, идите, не беспокойтесь...

Дежурная обрадовалась, что так просто все обошлось, и затараторила с непривычной для нее живостью:

- Ты, Люсенька, перво-наперво запрись изнутри, никого не пускай, а то, не ровен час, ворвутся какие архаровцы... Ведь что творится, Господи! А завтра я тут как тут!

Тетя Настя прислонилась к притолоке и приготовилась к долгой беседе.

- Ничего, Люсенька, с этой самой перестройкой у нас не выходит. Ну вот к примеру: приказало начальство не пить, а что вышло? Весь деколон расхватали, лосьоны всякие, "Приму" - клопов морить...

Она горестно покачала головой.

- И чего только не пьют, чего не нюхают... Венька из ПТУ набрызгал чего-то в целлофан, сунул голову, завязался да и помер, царство ему небесное. Непутевый был, матершинник, а все одно - живая душа. А уж мать убивается...

Настя говорила, говорила, я кивала, со всем соглашаясь, чувствуя легкую тошноту от обилия колоритных деталей. Наконец решилась:

- Тетя Настя, мне работать надо.

- Иду-иду, - заторопилась тетя Настя. - А ты бы тоже пошла куда, погуляла: как-никак праздник. Работа не убежит...

Ушла наконец, и я осталась одна - хозяйкой просторного двухэтажного дома, почти помещицей. Никакой работой я, конечно, не занялась, а села за стол, за дневник, как тургеневская барышня.

"Дорогая моя, что делаешь ты со своей жизнью? Как ты можешь жить без любви?" Еще в юности читала "Розы в кредит", и запали мне в душу эти горькие строки. Может быть, уже тогда я догадывалась, что это и моя участь - прожить жизнь без любви. Постой, а Костя? Славка мой уже бегал в школу, когда здесь же, в Москве, я встретила Костю, вся раскрылась ему навстречу. С ним я узнала, как, оказывается, ласкают женщину и что с ней тогда происходит. Муж не ласкал меня никогда, даже целовал вроде как нехотя, принужденно.

Эту его стесненность я неизменно чувствовала, и вызывала она во мне прилив такого смущения, мучительной такой неловкости, что я вся сжималась. Лет через пять после загса прекратились и поцелуи: "Что нам, двадцать лет, что ли?" И не с кем было мне посоветоваться - не с мамой же? - хотя чувствовала я, что все у нас не то и не так, и наваливалась тоска после этих самых любовных ласк, которые не были ни любовью, ни ласками.

- Саша, скажи, - решилась я как-то, - а ты меня любишь?

- Да ладно тебе, - проворчал он в ответ, - сказки все это. Спи лучше.

Он нарочно протяжно зевнул, и меня пронзила такая к нему ненависть, что я испугалась.

Сказки... Значит, он не верит в любовь, значит, никогда меня не любил. Зачем же тогда все это? Зачем дети и общий дом, почему обречены мы всю жизнь сидеть за одним столом, разговаривать, ездить в отпуск? И так - до конца наших дней?..