Елена Катасонова - Возвращение в Коктебель

- Але?

- Что-то не верится...

- Да? - с надеждой спрашивает Натка. - Хотя вряд ли... Вот слушай!

Она читает про его дыхание. И как он вышел на улицу, и как спускался с крыльца.

- Да-а-а, - тянет обескураженно Галя. - Ухайдакали мужика.

- Я ухайдакала? - обижается Натка.

- Обе... Слышала поговорку: "Двойная жизнь укорачивает жизнь вдвое"?

- Галочка, не надо, - просит Натка.

- Да не жалей ты его, - сурово велит Галя. - Они нас никогда не жалеют. Как им надо - так все и делают. Скажи лучше: как с Ялтой?

- Нормально. Завтра увидимся.

Натка кладет трубку, идет в кухню, варит кофе. Она нарочно делает перерыв, пытаясь хоть как-нибудь успокоиться. Нет, ничего не выходит! И не жалеть Диму не получается.

Дождавшись появления легкой коричневой пенки, Натка снимает джезве с плиты, ставит на блюдце и уносит в комнату. Наливает кофе в чашку, делает, обжигаясь, два судорожных глотка и распечатывает предпоследнее письмо.

Я мог бы любить тебя всю жизнь, медвежонок. Чем больше мы были вместе, тем сильней ты мне нравилась, тем крепче я привязывался к тебе. И всегда, всегда хотел тебя - нетерпеливо и нестерпимо. Когда я встану с постели и прибегу в твой дом, пожалуйста, не гони! Ведь все еще можно вернуть: мы пока никуда не ушли друг от друга. Прости, что пишу во множественном числе, но почему-то верю, что мы по-прежнему чувствуем одинаково. У меня теперь есть цель - грандиозная, великая цель - добежать до тебя, и поэтому изо всех сил я стараюсь выздороветь, даже пью это чертово молоко!

Когда же, когда я тебя наконец увижу? А вдруг - никогда? По ночам из груди рвется тонкий, противный свист, и кажется, что с жизнью связывает лишь узкая щель в распухшей гортани. И если она сомкнется, то все для меня будет кончено. А ты где-то там, на другом конце города, и я о тебе ничего не знаю... Всегда не любил терять тебя во времени и пространстве, мне всегда нужно было знать, где ты, что делаешь: только тогда я чувствовал себя спокойным.

Если у меня хватит сил и решимости и я позвоню, не бросай, ради Бога, трубку, не добивай меня! Ведь я знаю: ты можешь взять да и бросить трубку от обиды, назло нам обоим. Ты ведь очень невзрослая, медвежонок, и все эти годы я, как мог, старался тебя защитить - от такой хищницы, как твоя, например, сестрица, от эгоизма твоей старенькой мамы, которая ждет и требует от тебя всего, а от второй дочери - ничего. А сейчас понял, что и сам забирал от тебя радость, свет. А что давал? Любовь... Да, конечно... Но и печалил много и не пришел совсем, навсегда. Потому что у Ольги, кроме мужа, и нет ничего, а у тебя, при всех сложностях твоей жизни, всего так много! Ты глубоко ее чувствуешь, ты любишь ее, - а это, в такой полноте, дано не каждому. В том числе и поэтому тянутся к тебе люди.

Пять лет я берег и охранял наш союз - случалось, и от тебя. Не знаю, что дал он тебе, медвежонок, но меня совершенно преобразил. Тебе я обязан самыми счастливыми днями моей жизни, поверь! А ты? Разве ты не была эти годы счастлива? Разве к тебе, как ко мне, не вернулась юность?

Разлука с тобой мучительно тяжела, а чувство вины просто невыносимо. Эти два камня давят мне грудь, наверное, еще потому так трудно дышать. Вот я и пишу это нескончаемое письмо, разделяя его на части, чтобы стало мне легче. Это эгоизм, да? Дима.

Неужели он ей позвонит? Натка прижала листки к пылающему лицу. "Позвони, позвони, позвони! Теперь я все поняла. Как хрупка, ненадежна жизнь, сколько в ней зла и бессмыслицы... И разве можно в такой вот жизни терять любовь - самое ценное? И не надо, чтобы она стала злом, причиняла кому-то боль. Зачем выбирать, если выбрать все равно невозможно? Позвони, дорогой мой".

Последнее письмо оказалось самым толстым. Натка осторожно надорвала конверт и увидела внутри второй, сложенный вдвое. А к нему записка, прикрепленная скрепкой: "Я не смог, не посмел позвонить: боялся, что не справлюсь с дыханием и не совладаю с голосом. Напиши мне, Христа ради! Теперь я сам вынимаю почту, специально спускаюсь каждое утро. Посылаю на всякий случай конверт: вдруг у тебя нет? И пока ты будешь бегать на почту, пройдет же время!"

Натка невольно улыбнулась: а еще говорит, что она смешная...

Помнишь, весь первый год ты сердилась, что я прибегал взмокшим и запыхавшимся - так хотелось мне поскорее тебя увидеть? Ты с трудом отучила меня от этого. Теперь признаюсь: я и потом бежал, но останавливался и какое-то время стоял у подъезда, чтобы войти спокойным, вроде бы не спеша. И сейчас я бегу к тебе, тороплюсь из последних сил. Глотаю всякую дрянь, мажу ноги отвратительной, вонючей мазью: какие-то там вспухли пакостные узлы. Готов на все, лишь бы скорее тебя увидеть! Напиши, что ты меня не прогонишь, а то я боюсь... А помнишь, как мы однажды поссорились, когда ты здорово опоздала ко мне на свидание? И еще - когда я не захотел сходить с тобой в кино. Какими же мы были счастливыми дураками! Теперь я готов ждать тебя хоть всю жизнь, лишь бы ты пришла! А кино... Конечно, сидеть с тобой рядом и зачем-то смотреть на экран - серьезное испытание, но я постараюсь выдержать. И надо - ты права! - надо поехать вдвоем в Коктебель. Там, в Коктебеле, когда будет у нас общий дом, много времени, мы и сходим в кино, обещаю! Честно буду смотреть все, что покажут - от начала и до конца, - а к тебе приставать не буду, клянусь! Потом мы искупаемся в ночном море и пойдем домой - пить чай, разговаривать, сколько душе угодно, потому что впереди у нас целая ночь. А еще обещаю чинно гулять по набережной и беседовать с какой-нибудь Зоей и даже - если тебе уж так хочется - еще раз сходить в кино, хотя, по-моему, это глупо.