Югетт Бушардо - Обман зрения

В длинной паутине тянущихся часов я надежно прятала тайну, тайну моего дня рождения; радость меркла, изумляясь, что ее никто не разделяет. Когда наступил вечер, после занятий, за складками огромных белых портьер, отделяющих мою кровать от общей спальни, я отдалась этому горю одиночества, убежденности в полном забвении. Мои рыдания услышала Мина.

На самом деле ее звали Анна-Мария, но мы предпочитали уменьшительное — Мина. Она была «надзирательницей» в нашей спальне. Не «школьной нянькой», как лицеистки называли дам, назначенных на данный пост. В нашей школе некоторые ученицы выпускных классов, считающиеся серьезными и разумными девочками, имели право на свою отдельную маленькую комнатку, располагавшуюся здесь же в общей спальне; за это они брали на себя определенные обязанности: укладывать и будить остальных, следить за тишиной и порядком.

Мина была старше нас всего на три года, но она училась в «дополнительном философском классе» [1] Класс для особо одаренных, существующий исключительно во французских лицеях. — Здесь и далее прим. пер. и обладала в школе особенным авторитетом: ведь она была «двуязычной»! Ее отец был англичанином, и все летние каникулы она проводила у своей бабушки в Корнуэй. Она произносила «Корнуолл», что напоминало воркование.

Мина была лучшей во всем: мы, младшие, узнавали о ней из перешептывания в столовой, на торжественных линейках, когда зачитывались оценки по окончании четверти, и на распределении призов в конце года. Мина соглашалась поиграть с нами в волейбол — с нами девчонками из третьего класса [2] Во Франции система отсчета классов начинается с одиннадцатого, первый — самый старший класс. ! А ведь она считалась лучшей в школе по физкультуре и, о, изысканность из изысканностей, каждый четверг брала уроки танцев и скрипки. Как истинная балерина, она выделялась необыкновенно длинной шеей и изящными руками, но при этом ее лицо еще не лишилось детской округлости: широкие скулы, пухлые губки, ослепительная улыбка. Я даже не могу сказать, замечала ли я в слепом обожании детали ее лица. Сегодня я пытаюсь реконструировать их и проанализировать то, что получилось сейчас, по прошествию лет.

Я рыдала… Я разбудила ее? Или она по обыкновению еще читала в этот поздний час, отделенная массивным занавесом в своей комнатушке? Возможно, она занималась рутинными делами? Она подошла к моей кровати, отняла мои руки от заплаканного лица, положила свои ладони мне на щеки:

— Сара, ты плачешь… Хандра?

Тишину спальни не нарушил ни один звук. Мы говорили, сблизив головы — щека к щеке. Я поделилась своим чувством заброшенности, одиночества, что настигло меня в этот праздничный день. Она прошептала:

— Какая же ты глупенькая, маленькая Сара! Если бы ты нам сказала, если бы ты мне сказала, что тебе сегодня исполнилось пятнадцать, мы организовали праздник. Ты не осмелилась?

Она прилегла рядом, обняла меня, заглянула в глаза, приподняла волосы нежным ласковым движением. Я поделилась еще одним своим секретом:

— Это нормально, меня же никто не любит, я уродливая.

Она протестовала. Я очень даже «миленькая». Откуда я взяла подобные глупости?

— Это глупо, Сара, глупо, — повторяла она, — я тебя очень люблю.

Я слышала лишь последние слова. Мина заметила меня, Мина забыла о том, что я некрасива, Мина сумела увидеть то, что находилось за пределами зеркала.

«Сара, ты потерялась в глубине зеркала?» Моя старшая сестра насмехается. Я уже давно сижу в ванной комнате, дверь закрыта на два оборота, а она меня окликает. Мне десять или двенадцать лет; как раз перед формированием груди.

«Сара, ты прекратила за собой шпионить?… Сара…» Она вошла на цыпочках в спальню родителей, где стоял огромный зеркальный шкаф… «Сара, я знаю, что ты шепчешь: «Зеркальце, зеркальце, молви скорей, кто здесь всех краше, кто всех милей?» Я обернулась, не в силах сдержать ярость, что зарождалась во мне: я набросилась на сестру с кулаками, начала бить, царапать. Закричав, она вырвалась и убежала. С самого детства Джульетта разжигала мое беспокойство, она никогда не стремилась развеять зарождающиеся сомнения. Время от времени я заявляла непринужденным тоном:

— Мой нос, он ведь действительно очень большой? Правда, мой подбородок напоминает галошу?

Ответа не было. Джульетта делала вид, что ничего не слышит, а иногда замечала, что вредно столь пристально изучать самое себя. Она была царственна в своем праве старшей сестры: праве повторять, что я — ее «немного неудавшаяся» маленькая сестренка.