Жюль Ромэн - Парижский Эрос

Красота, страшная красота на лице Пьера Февра.

И его смех, которого я не слышу, которого я не стараюсь услышать, к которому только готовлюсь. Я представляю себе не его смех, а ожидание его смеха; мой разум, сосредоточенный, как разум ребенка, которому объявляют о чудесном фокусе и который ждет его, но почти что желает, чтобы он никогда не совершился — смущенный слишком большим удовольствием, угрожающим ему.

Смех Пьера Февра, который преображает жизнь.

Тогда мне пришлось сказать себе: «Я люблю Пьера Февра. Я влюблена в Пьера Февра». У меня оставалось ровно настолько свободы мысли, чтобы удивиться тому, как проявилась во мне любовь.

Со времени моего детства я очень часто думала о любви. Мне казалось, что два или три раза я испытывала ее первую тревогу. Чтение постоянно исправляло или дополняло мое представление о ней. Мой инстинкт, в особенности, говорил мне о ней очень уверенным тоном, так что в дни разочарования или умственного возбуждения я думала иногда: «Оборот, который принимает моя жизнь, оставляет мало шансов на то, чтобы я узнала самое любовь. Все равно. Я знаю о ней все заранее. Пережитая любовь была бы только тревожной проверкой любви, внутренний опыт которой имеется у меня. Отказавшись от нее, я мало потеряю и сохраню в своем распоряжении для множества возможностей те душевные силы, которыми женщины обычно пользуются так узко». Дойдя до конца моих мечтаний, я добавляла: «Единственное, что я представляю себе слишком смутно, это физическое обладание женщины мужчиной и смятение души в связи с этим ни с чем не сравнимым событием. Позднее обыкновенные женщины, над которыми я буду иметь такое разностороннее превосходство, заметят во мне, будут презирать во мне это основное неведение и связанную с ним незавершенную юность». И я осмеливалась говорить себе: «Нужно бы, по крайней мере, раз пережить это, далеко отсюда, с кем-нибудь неизвестным и быть при этом самой неузнаваемой, не знаю, во время путешествия, с закутанной головой, и все тотчас же забыть, кроме основного и, так сказать, отвлеченного в таком опыте». Потом я спешила думать о другом.

Очевидно, я любила Пьера Февра. Сила моей тревоги показывала, что дело касается острой и чистой формы любви, а не какого-нибудь более смешанного чувства.

Что предметом этой любви был Пьер Февр, в этом не было ничего необычайного. Если смотреть со стороны, это могло казаться до такой степени понятным до такой степени обусловленным обстоятельствами, что становилось почти унизительным для меня. Тем не менее, в итоге я была изумлена. В тот миг, когда я чувствовала себя вынужденной назвать любовь по имени, я не узнавала ее.

Что же было удивительного в том, что я испытывала? Моя почти лихорадочная дрожь, моя мысль, заполненная образом Пьера Февра, моя жизнь, внезапно выхваченная из своих границ, разве это не страсть, как все ее себе представляют? Да, в смысле внутренних происшествий, душевного состояния. Но если происшествия и состояния такого перелома легче рассказываются, чем все остальное, и как будто занимают в воспоминании главное место, я в то же время отлично сознавала, что не они значительнее всего, и отлично сознаю еще и теперь, что не их важно припомнить Я не решалась признать любовь, потому что никогда раньше не представляла себе под именем любви основного вкуса того волнения, которое меня переполняло или, лучше говоря, того положения, которое приняла моя душа, чтобы его ощущать. Да, что во мне было странного, неожиданного, непредвиденного для вчерашней девушки, это было положение моей души.

Положение «осужденного». Это, правда, не совсем точно, но я не вижу ничего более близкого. Я допускаю, разумеется, что положение осужденного не сопровождается непременно отчаянием или хотя бы печалью. Я думаю об осужденном, который принимает свой приговор, считает его неизбежным, готов поэтому до некоторой степени к нему приноровиться, извлечь из него долю счастья. Но все-таки осужденный, склонившийся.

Тогда мне вспомнился вечер, когда я слушала в кровати два колокола. Я вспомнила об этом внезапно, без всякой предвзятой мысли, без всякой надежды на объяснение. Ни то, ни другое обстоятельство, ни то состояние, в которое они меня привели, не были схожи. И все же я угадывала какую-то связь между ними, вроде той, которая может соединить два исторических события, хотя бы и совсем различного порядка и не имеющих ни общего места действия, ни общих действующих лиц.