Жюль Ромэн - Парижский Эрос

Но самым любопытным было то, как обе игры согласовались между собой, относились друг к другу. Почти всегда низкие ноты немного запаздывали. Но с недовольной торопливостью они бросились догонять высокие ноты, они кидались на них, и высокие ноты словно покорялись, сжимались, уходили в землю. Когда старшая играла неверно, что случалось почти на каждом такте, младшая не только не усиливала звука, чтобы дать перевес верной ноте, не спешила его ослабить.

В сущности, которая же из двух сестер, спрашивала я себя, ведет другую, которая же из них господствует над другой? Младшая, не придавая тому особого значения, указывает скорость и вылавливает верные звуки. Старшая признает это и уступает, но не как покорившаяся, а скорее, как начальник, который присваивает себе инициативу своего подчиненного. В конце концов, что же получается из этого? Какую роль играет здесь мое присутствие? Я вмешиваюсь как можно меньше, и даже нельзя сказать, чтобы мне хотелось увидеть превосходство младшей. Несмотря на смутную симпатию к ней, я довольно охотно присутствую при том, как она подвергается своего рода ограблению. Я не люблю старшей, но энергия, которая изобилует в ее сухом теле и исходит из ее пальцев, довольно увлекательна. Если бы я распустилась, то мое сердце и, боюсь, мои уши в конце концов примирились бы с нелепым рядом фальшивых и исправленных нот, которые с силой производит старшая. Но существует страница печатных нот, господствующая над клавиатурой, господствующая над Сесиль и Март, и ее не могут исказить глядящие на нее глаза. И в моем рассудке имеется свидетель, который чувствует себя обязанным соглашаться с этой страницей. Младшая теряется между этим двойственным одобрением. И хотя она видит возвращение ошибки, которую ее сестра сделала тремя строками выше, и хотя у нее нет никакого желания противиться этому, она не доходит до того, чтоб украсить диезом скромно предлагаемое ею «ре».

Окончив упражнение, сестры повернулись ко мне. Я лишилась удобного положения за их спиною.

Теперь мне приходится выдерживать их лица, их взгляды. Настала моя очередь говорить языком, который кажется более прямым, чем язык восходящих и нисходящих гамм, но, может быть, не менее таинственен.

Сестры стараются меня понять с таким усердием, которого не стоит то, что я говорю. Из-за нескольких замечаний по поводу постановки большого пальца — напряженные лица, глаза, спрашивающие меня о слишком многом.

Г. Барбленэ появился в конце урока. Его добродушие, его смех, рукопожатие, которым он обменялся со мной, — все это дало мне вдруг почувствовать, как далека была я тогда от радости, от простой сердечности, все это сделало для меня такой осязаемой скуку гостиной, где мы находились, и часа, который я только что прожила.

Он захотел проводить меня, как накануне. Но в то время, как накануне, пересекая рельсы, мы говорили только о мелких событиях нашего пути, я увидела, что на этот раз ему хочется завязать настоящий разговор.

— Так, значит, вы довольны моими дочерьми?

— Очень довольна.

— Вы думаете, что добьетесь чего-нибудь с ними?

— Ну конечно.

Тут мне пришло в голову, что г. Барбленэ сомневается в пользе моих уроков музыки, особенно в таком большом количестве. И, не преувеличивая значения г. Барбленэ в доме, я усмотрела здесь опасный росток, который необходимо было удалить. Я произнесла несколько фраз, целью которых было освежить чувства г. Барбленэ по отношению к музыке и дать ему предвкусить удовольствие иметь когда-нибудь двух дочерей — музыкантш.

В то же время горячим порывом во мне поднимался внутренний упрек, который понуждал меня быть красноречивой. Я сердилась на себя за то, что по окончании первого урока ощутила некоторую грусть.

Я живо подумала, что после обеда увижу Мари Лемиез, что мы будем беседовать при слабом освещении, со взрывами веселости, а что тем временем разговор, подобный происходящему, входит в ежедневную работу, которой здоровая душа не избегает.

Тут я заметила, что ошиблась относительно задней мысли г. Барбленэ. Что таковая у него была, явствовало с несомненностью, ибо, заметив, что мы почти дошли, он будто бы вспомнил, что на Вокзальном бульваре ему надо купить не то табак, не то спички, и предложил проводить меня дотуда.

— Вы знаете, — спросил он, — что моей старшей, Сесиль, девятнадцать лет, а Март — семнадцать с половиной? Между ними небольшая разница в летах.

— Как случилось, что они только теперь принимаются за музыку?