Мила Бояджиева: Бегущая в зеркалах

Француженку Алису, соединившую в своем имени имена любящих родителей, окрестили по православному обряду как Елизавету в маленькой русской церкви, утопавшую в эти дни в розовом тумане цветущих миндальных деревьев.

В доме молодое семейство встречала Веруся - старуха-цыганка, прирученная полвека назад еще Александрой в воспитательных целях, да так и оставшаяся при Меньшовой - то ли компаньонкой, то ли нянькой. Теперь "наша Ведьмочка", как называли Верусю в доме, преданно служила Елизавете, считая себя членом семьи.

- Ну вот, Ведьмочка, у тебя, считай, правнучка, - протянула счастливая Елизавета старухе орущий пакет из розовых лент и кружев, Смотри, какая прелесть - красавицей и умницей будет расти. И обязательно необыкновенно талантливой... Пианистка? Или художница... Что там тебе твой цыганский нюх подсказывает?" Старуха жалостливо, погладила одеяльце смуглой морщинистой рукой.

- Ох, девонька ты моя, - вздохнула она, отводя слезящиеся глаза, - Уж больно много хочешь - чтобы рыжики да косой косить. Вон и у родительницы твоей и у тебя в доме счастье из году в год пасется. Кабы ему, непоседе, не прискучило.

Теперь осмысливая судьбу взрослой дочери, Елизавета Григорьевна вспоминала это пророчество старой няньки, обвиняя себя в своем женском благополучии и в том, что истратила, по всей видимости, все везение на себя, оставив Алисе глоток на донышке.

3

Алиса росла упрямым и скрытным ребенком. В ней не было той беззаботной игривой жизнерадостности, того оживления, которое дает детям любящая семья. "Да, девочка необычная" - думал каждый, встречая этого не по возрасту задумчивого и каритинно-прелестного дитя. Такие лица с лучащимся недетским взглядом, с тщательно выписанным изяществом черт и обилием живописных кудрей изображали в нравоучительных детских книжках в конце прошлого века, когда речь шла о смиренных сиротках и богобоязненных крошках, собирающих милостыню на хлеб умирающей маменьки. И точно так выглядели в этих книжках скорбящие ангелы.

Но тихая Алиса не была смиренницей, проявляя недюжинную волю всякий раз, когда дело касалось ее убеждений. Уж откуда брались эти убеждения, касающиеся всего, что окружало девочку дома. В школе, на улице неизвестно, но в отстаивании их она была бескомпромиссна. Алиса имела свое мнение, как по поводу режима дня, туалетов, меню, так и по отношению к методике школьного преподавания, воспитательной работы классных дам и даже непосредственно стилю работы департамента образования. В своих требованиях она была непреклонна, отмалчиваясь по несколько дней. Единственным человеком, умевшим подступиться к девочке в такие моменты была бабушка Александра Сергеевна. Бабушку Алиса никогда не обижала и с только с ней вступала в тайный заговор против враждебного окружения.

В детской душе боролись, не давая покоя, два извечных спутника взросления - чувство долга, требующее бескомпромиссности, и чувство жалости, взывающее к прощению и снисходительности. Победила жалость. Алиса сделала своим главным принципом терпимость чужим к недостаткам.

Подросток Алиса была по существу уже взрослым, проделавшим большую внутреннюю работу по самовоспитанию человеком. Человеком, на которого можно положиться, имеющим четкие представления о добре и зле и умеющим отстаивать свои принципы. Когда восемнадцатилетняя Алиса привела в дом своего ровесника араба сироту, он, дрожащий как затравленный зверек, и не знал, что был за этой барышней как за каменной стеной.

Алиса же не подозревала, что "подобрала" Филиппа точно таким же образом, как в конце прошлого века "нашла" девчонку-цыганку ее московская бабушка - в городской жандармерии.

Одним прелестным солнечным днем в начале лета, рассматривая книги на лотке букиниста, в толкучке "блошиного рынка", Алиса услышала за спиной вопли:

- Держите, держите этого черножопого! Он стащил кошелек у той нарядной дамочки!

"Дамочкой" оказалась она, а ее кошелек был изъят из-за пазухи парня, удерживаемого под руки двумя полицейскими. Челюсти вора были крепко сжаты, так что на скулах под оливковой кожей ходили желваки, огромные глаза смотрели исподлобья с такой физически осязаемой ненавистью, что Алиса отпрянула, как от удара: на нее никто никогда еще так не смотрел. В участке девушка, боясь взглянуть на обвиняемого, взяла его на поруки и даже уплатила штраф, прежде чем офицер, записавший ее данные, наконец, освободил арестованного:

- Ну пока гуляй, парень. И смотри - больше сюда не попадай. Благодари мадмуазель Грави, а не меня. Будь моя воля, я бы вас всех, чернозадых, на дух к Парижу не подпустил. Весь город загадили.