Альфред Жарри - Любовь абсолютная

Трава и земля подражали чавканью тварей.

Так скрипела бы губка, если б вода — как бусины четок, отмеряющих смерть принца Парвиза [43], — превратилась в сгустки текучего зла.

Вария шла, будто по старой широкой кровати, которая с каждым шагом-скачком выдает все потрескивания, заключенные в деревянные стенки шкафов.

— Эмманюэля на ферме нет, он отправился к морю.

Крестьянин, вернулся к себе, а Вария — в кров свой пустынный.

…Затем папоротники, что сабельные букеты, разложенные по поверхности гербария, распределенные по росту , как ладони раскрытые, а значит способные и сжиматься; как ощетинившиеся косами телеги, которые не двигаются, но заполняют собой все пространство вогнутого коридора, по которому приходится идти.

А еще, как перчатка, играя мышцами — подобно осьминогу, сплошь утыканному пустулами.

Которые вовсе и не пустулы, а споры: технически, индузированные сорусы.

Безобидные.

Но видные.

Страх, от которого невозможно отвлечься , — есть всячески декорированная безобидность.

Затем, в подстилке из мха, под дубами, престранными яйцами — грибы-дождевики.

Вария осмелилась ступить на один из этих мешков ядовитых, еще более мягкотелых, чем веко.

Яйцо птицы Рух смертоносной [44]с тупого иль острого конца надлежит разбивать?

Она вспомнила, что плаун [45], в театрах, вспыхивает при появлениях и исчезновениях через подвижную часть сцены.

ВОЛКИ.

Снуют не иначе как по сухой листве.

А на земле только мох.

Но если была бы сухая листва, то было бы слышно, как снуют по сухой листве!

В лесу без солнца Страх также плохо улетучивается, как и в закрытом доме.

Папоротник — словно ажурный свод подвала, позволяющий видеть всех подвальных чудищ.

У волков не порежутся лапы, заросшие грубой щетиной.

И морды у них — зубастее всех папоротников вместе взятых, хотя зубам не хватает пустул.

Кусающиеся растения друг друга не пожирают.

Вария не оборачивается.

Ведь она прекрасно знает, что они позади нее.

В двухсводчатой аллее лесосеки, их шерсть и клыки опережают их мрачные тени.

Как пара ресниц над двумя глазами большими.

Она побежала.

И вот добежала.

Эмманюэль — в таможенной хижине, у самой кромки на гребне скалы.

Хижина поделена на две части, как котел паровоза с вертикально стоящей трубой.

Первая, будка без штукатурки, сложена из камней — один из которых изъят в пользу пустой альвеолы — бойницы в сторону моря.

Орбита, которую таможенник экспроприировал, чтобы было куда углубиться взору, подобно тому, как рак-отшельник раковины освобождает, дабы в них что-то другое влагать.

Вторая комната плоская и голая: кровать с простыней из камня и подстилкой из водорослей морских.

Несмотря на тесноту, Эмманюэль является Варии во весь рост, за его спиной — колпак камина из розового гранита.

Под колпаком. Он — огонь.

Подставки для дров, справа и слева от него, разбитые, железо изъедено жаром.

Или, скорее, тут только одна подставка — словно угрюмый волк, сидящий в профиль и кажущий зубы кривые из-под усищ и единственный — вместо двух — глаз-дырищу — насквозь.

Чересчур симметричен для одного.

Его спутник-близнец [46]входит в дверь, на удивление отдаленную: для такого большого камина необходима столовая зала аббатства Сен-Мишель.

Второй волк тянет Варию за платье, в пряжу вцепившись зубами.

И Эмманюэль, выйдя из очага и, тем самым, зал осветив, выпуская вперед первого волка с громоподобным рычанием на пастушку, провозглашает:

— Госпожа, садитесь на спутника моего.

Вария, словно очнувшись от сна, с ужасом видит двух черных алмазных волков — а других никогда и не водилось — под бровями Эмманюэля.

Из своей обсерватории Эмманюэль смотрел на приближающуюся Варию.

Не по дороге и не по лесу.

А в своей памяти.

Он видит ее еще лучше, замечает еще до того, как она появляется, хотя стоит спиной, глядя в бойницу к морю.

Париж. Зима.

Господина Ракира и Госпожу Венель сменил Кондорсе [49].

Когда Господин Бог тосковал по морю, то шел к витражу на фасаде вокзала Сен-Лазар, который в освещенные часы походил на аквариум.

И разбивать зеркальную гладь ему уже не хотелось.

Его мать отводит текучую хрустальную портьеру и устремляется к нему, на каникулы.