Марк Криницкий - Маскарад чувства

— Да… Так что же?

Лида ждала.

Но он продолжал только смотреть пристально и тяжело. Это ее раздражало.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

Но слова у него не шли.

— Подожди уходить.

Она опустилась на стул у двери, понимая, что с ним что-то происходит, тяжелое и важное.

— Ты… ты можешь со мною говорить беспристрастно, без раздражения?

Что-то жалкое, просительное отразилось в его лице.

— Кажется, это ты раздражаешься на меня, а не я на тебя.

Он удивленно посмотрел на нее, подумал и сказал:

— Да, это правда. Извини.

Лицо его точно прояснилось, но видно было, что в голове у него продолжают бродить тягостные, чуждые ей мысли, которые ему навеял приезд Серафимы Викторовны. Со сжавшимся сердцем она стала смутно ждать. Ведь она за этим только и пришла.

Он возбужденно прошелся по комнате.

У него накопилось довольно много приятных впечатлений. Не думает ли он теперь поделиться с нею ими?

Стало мучительно-гадко, хотелось вскочить и уйти. Но она продолжала неподвижно сидеть, не в силах сдвинуться. А он ходил, неуклюжий и толстый в своем коротком пиджаке, и глядел перед собою набухшими, мутными, точно заспанными глазами.

— Лида, — сказал он, наконец, остановившись.

Но его мысли, взгляд, все тело продолжали стремиться вперед.

— Я, может быть, сам был несправедлив к тебе. Я всегда хотел от тебя скрыть то, что для тебя было самое главное. Но ты никогда не могла бы этого понять, и я от тебя скрывал.

Он сделал жалкую попытку улыбнуться. Но в глазах было то же мутно-тупое, гадкое выражение.

Лиде хотелось не то смеяться, не то плакать. Сколько раз уже заставлял он ее выслушивать все эти тяжеловесные свои переживания.

— А теперь ты нашел, что больше уже можно не скрывать? Не думай, Иван, что ты хотя что-нибудь скрыл от меня. Что же дальше?

Она хотела усмехнуться, но вдруг поднялись в груди тусклые, едкие слезы.

— Я всегда знала, что ты Серафиму Викторовну любишь! Мне был отвратителен этот ненужный, пошлый маскарад. Не понимаю только, зачем тебе было мне лгать.

— Я не лгал, Лида.

Он отвернулся и угрюмо, как виноватый, сел в кресло, только на другом конце комнаты.

И так, разделенные пространством, они сидели, зная, что наступил неизбежный, тягостный момент.

— Я… я сам не знал, что это так, — сказал он наконец и вдруг окончательно понурился.

Лида почувствовала, что холодеет. Хотя она предчувствовала все это и раньше, но ее ужаснуло, что он сказал. Внезапно она перестала плакать. И ей даже показалось, что все ее слезы разом высохли до самого дна ее души. Вдруг она увидела себя отчетливо-отчетливо сидящей в этой незнакомой, странной комнате, где ей враждебен был каждый стул, каждая занавесочка и где сидел этот чужой, странный и жестокий, воспользовавшийся ее доверием человек.

Что он сказал?

— Ваня! — позвала она в страхе, чувствуя, что не может этого больше переносить, — Ваня, что ты сказал?

Может быть, она ослышалась?

— Я этого не могу.

Она видела, что он, шатаясь в странном тумане, подошел к ней.

— Скажи, что ты этого не говорил… что это не так…

Но на нее глядели его чужие, жестокие глаза.

— Нет, нет, Лида, — говорил он между тем настойчиво и с жаром, вместе страдая за нее и радуясь, что нашел в себе эту силу сказать ей всю правду в глаза.

Так будет легче. Надо только, чтобы она перемучилась, пережила. И что-то похожее на прежнюю симпатию к ней теплою волною поднялось в нем.

— Не надо лжи. Ведь правда же? Да?

Он взял ее холодные пальцы в свои руки и крепко их жал. Ему казалось, что вот еще одно последнее усилие, и она его поймет, и тогда начнется уже что-то совершенно новое.

— Лида, ради Бога!

Кажется, если бы она была бездушный камень, и то должна была бы услышать эту его безумную мольбу. Сжимая ее руки, точно этим он мог что-то заглушить и в своем и в ее сердце, он стал перед нею, бессильно, мучительно поникшей, на колени и молча молил ее глазами.

— Да? Ты любишь ее? — слабо спросила она.

И на него глядели ее два полные только пустого ужаса глаза.

— Лида!..

И зачем ей была нужна ложь? Как он мог бы любить ее, даже теперь, если бы она могла найти в своем сердце хотя бы искру понимания, как это могла сделать Серафима!

— Да, Лида, люблю. Я не могу и не мог бы в себе этого истребить, но и тебя, Лида. Понимаешь, и тебя. Я и тебя люблю. Тоже.

Она старалась вырвать свои пальцы, и вдруг крикнула диким голосом:

— Уходи! Ты — сумасшедший. Я боюсь тебя.

Она дрожала всем телом.