Марк Криницкий - Маскарад чувства

— Если ты хочешь сказать, что с прошлым можно, до известной степени, не стесняться, то ты не права. Я горжусь тем, что не могу упрекнуть себя за прошлое.

— И ты не будешь себя упрекать. То, что ты ей должен написать, будет только логично и, во всяком случае, вполне порядочно. Пиши. Как ты обращаешься в письмах к ней? Дорогая Сима? Обращение пиши, как хочешь, только без прибавки слова «моя». Теперь пиши. (Она приложила тонкие пальцы ко лбу.) «Ты просишь писать тебе о моей теперешней жизни. Я охотно исполняю твою просьбу, но письмо мое поневоле будет коротко. Вся моя жизнь теперь заключается в моей любви к Лиде».

Иван Андреевич остановился.

— Ей будет тяжело читать это признание. Ведь это подразумевается само собой.

У Лиды было некрасиво пожелтевшее, возбужденное лицо. Она упрямо и жестоко сдвинула брови.

— Хочу.

Он написал фразу в несколько измененном виде:

— «Моя теперешняя жизнь, как ты сама понимаешь, слишком захвачена новыми ощущениями»…

— Ты стыдишься написать, что любишь меня? Тогда мне не нужно этого письма. Если хочешь продолжать, то прибавь: «моей безграничной любви к Лиде».

Она сидела, обхватив голову на затылке руками и положив локти на стол. Глаза ее были влажны.

Он написал, заменив слово «безграничной» словом «глубокой». Она брезгливо усмехнулась.

— Если это для тебя может иметь значение, я не так мелочна. Но я бы на твоем месте этого не сделала.

В глазах ее мелькнул нехороший блеск. Закрывши их, она некоторое время сидела молча, со страдальческой морщинкой между бровей.

— Ах, какая тоска! Но все равно. Надо преодолеть. Один раз в жизни.

Она постучала себя кулаком в грудь.

— Вот тут сидит что-то. Не могу себя превозмочь. Как дойдет до этого, так и начинает мутить. Но это вздор.

Она с усилием и презрительно подняла брови.

— Пиши: «Никогда я не был тебе так благодарен за свободу, которую ты мне даешь, как теперь. Я никого не виню в прошлом, менее всего тебя, даже охотно, как и ты, вспоминаю отдельные светлые мгновения».

Она заломила с тоской руки и сказала скороговоркой сквозь стиснутые зубы:

— Это уступка тебе… Пиши: «и был бы рад, если бы ты была так же счастлива, как теперь я».

Он дописал и прочел. На мгновение написанное ему показалось, до некоторой степени, правильным ответом на письмо жены. Женщины как-то лучше и трезвее улаживают подобные отношения. Он сделал приписку относительно Шуры.

Она задержала его руку.

— Подпишись твоею фамилией, а не именем.

После некоторого колебания он подписался: «преданный тебе И. Дурнев». И это вышло грубо, резко, несправедливо. Но Лида уже отобрала письмо и внимательно его перечитывала.

— Так.

Она опустила его на колени и долго смотрела в одну точку перед собою. Потом перевела глаза и так же посмотрела на него.

— Все это правда, что написано в этом письме?

Он кивнул головою.

— Надпиши конверт и дай мне перо.

Когда он кончил писать, она взяла перо и своим твердым, энергичным почерком сделала быструю приписку в конце письма:

— «Многоуважаемая Серафима Викторовна! Я пользуюсь случаем выразить вам мои лучшие чувства уважения и преданности. Надеюсь, что между нами могут установиться только искренно-дружеские чувства.

Преданная вам Лидия».

Тот же недобрый огонек блеснул опять в ее глазах, когда она запечатывала письмо. Положив письмо в сумочку, она быстро оделась и пошла его опускать.

Прошло пять долгих минут, в течение которых Иван Андреевич живо представил себе всю свою предыдущую жизнь с женою, и губы его невольно и явственно произнесли:

— Это жестоко.

Хлопнула нервно дверь, и вошла запыхавшаяся Лида. Остановившись на мгновение в дверях, она посмотрела на него холодным, усталым взглядом и сказала:

— Все.

Боржевский, против ожидания, встретил его добродушно и даже предупредительно-ласково, как встречают трудно-больных, которым принято все прощать. Только теперь он почему-то принялся величать Ивана Андреевича «барином».

— Маша! — крикнул он жене, — нам бы с барином закусить перед походом.

Но Иван Андреевич не спросил его, куда он собирается с ним в поход.

На улице их ждал извозчик.

— За переезд! — сказал Боржевский. — Там поле, холодно. Вы бы подняли воротник.

Потянулись длинные заборы и полуразвалившиеся лачужки, и город кончился. Подъехали к белому железнодорожному шлагбауму. Промчался паровоз, выбрасывая густые клубы дыма, наполовину окрашенные в цвет пламени. Шлагбаум отворили, и они выехали в поле, за которым начиналось с одной стороны кладбище, непонятно черневшее вдали за белой низенькой оградой, а с другой — была расположена раньше неизвестная Ивану Андреевичу слобода с правильно, по линии, протянувшимися домиками, кое-где освещенными керосинокалильными фонарями.