Коллектив Авторов - Цифровой журнал «Компьютерра» № 179

Мы частенько в высказываниях власти слышим то, что хотим слышать, что привыкли слышать, и в меру собственного разумения трактуем, что из сказанного есть неприкрытая истина, что гипербола, что метафора. Возьмём хоть слова о перерождении руководящих кадров. Метафора, конечно же, метафора! Но вдруг перерождение есть неоспоримый факт? Не только нравственное, но и физическое?

Стоит составить задним числом подборку фотографий известных лиц, как тут же призадумаешься, метафора ли. При этом стоит помнить, что фотографируют известных лиц специально допущенные мастера и гроссмейстеры фотографии, что существуют и гримёры, и обработка фотографий и что данные о функциональных показателях здоровья известных лиц составляют казённую тайну. Оно, лицо, в коме лежит, по Чейн-Стоксу дышит, а нам день за днём о работе с документами рассказывают. Ибо знают: так нужно.

Возвращаюсь к тридцатым: вдруг перерождение зашло настолько далеко и настолько широко, что терапевтическими методами поправить положение оказалось просто невозможно? Не действовали ни аспирин, ни неосальварсан, и даже рентгеновское облучение давало лишь кратковременную и нестойкую ремиссию?

В чём конкретно проявлялось перерождение? Тут простор для догадок огромный, а имеющие доступ к архивам института, руководимого профессором Плетнёвым, могут сразу браться за написание сценария сериала. Впрочем, если никто и не напишет (архивы, полагаю, давно подчищены), то представление можно получить, рассматривая известные офорты Франсиско Гойи. И ведь это только разминка. Вчера я купил дюжину бритв. Но безопасных, безопасных…

К оглавлению

Опубликовано29 июня 2013

«Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». (1Кор.13:4–8)

До чего же приятно делиться с читателями тем, что тебя радует, восхищает, наполняет светлыми порывами, помогает бороться с негативом в себе и в окружающем мире! Поскольку с компьютерными железками, равно как и с остальным мороком финансов и IT, в коих вынужден по долгу службы ковыряться, подобными эмоциями разжиться немыслимо (в силу врожденной убогости бездушных и бесконечно тупых по своей претенциозной избыточности компьютерных железок), начинаешь потихоньку увядать и сохнуть, превращаясь уже и сам в эти проклятые железки.

А потому вы даже представить себе не можете, какой божественной отдушиной для меня является возможность хотя бы раз в неделю забывать проклятую технологическую рутину и погружаться во что-то настоящее, возвышенное и глубокое, чем является киноискусство.

Сегодня мы поговорим о совершенно необыкновенном фильме — об «Изгнании» Андрея Петровича Звягинцева, которого я искренне полагаю лучшим русским режиссером. Причем — не нового времени, а вообще — лучшим: и в прошлом, и в настоящем. По крайней мере я не знаю никого, с кем можно было бы сравнить Звягинцева по глубине художественного осмысления мира, по запредельной метафоричности образов и сюжета, по напряжению интеллекта, по изысканнейшей гармонии между творческим замыслом и технической реализацией.

Андрей Звягинцев снял всего три полнометражных фильма (режиссер — мой ровесник): «Возвращение», «Изгнание» и «Елена». «Елена» несколько выпадает в силу камерности проблематики и приземленности киноряда, что, впрочем, полностью оправдано поставленными режиссером задачами. «Возвращение» и «Изгнание» — это монументальные полотна, полноценные шедевры киноискусства, по каждому из которых можно смело защищать докторскую диссертацию.

Как Андрею Звигинцеву удается выходить на такой поистине космический уровень художественного обобщения и глубины постижения человеческой души, для меня, говорю откровенно, является полнейшей загадкой. Больше того: мне даже не хочется эту загадку разгадывать, разбирая фильмы режиссера по косточкам и пытаясь вычленить в той или иной постановке кадра, движении камеры, красноречивом молчании киногероя какое-то гипотетическое объяснение гениальности. Во-первых, это всё равно бесперспективно, во-вторых, просто наивно, потому что шедевр рождается не из конкретных технических элементов, а из иррациональной и не поддающейся анализу божественной искры. Либо эта искра проскакивает, либо ее нет. Соответственно: у произведения искусства появляется душа, или мы наблюдаем за механистическим Големом, который хоть и шевелит руками-ногами, но явно отдает мертвечиной.