Чарльз Уилан - Голая экономика. Разоблачение унылой науки

На самом же деле все эти деловые взаимодействия возможны благодаря одному – закону об авторских правах. Это чрезвычайно важная форма права собственности для всех, кто зарабатывает на жизнь писательским трудом. Правительство США гарантирует, что, после того как я вложу время в написание рукописи, ни одна компания не сможет украсть мой текст и опубликовать его, не выплатив мне компенсацию. Любой профессор, скопировавший текст для использования в аудитории, должен сначала заплатить издателю роялти. По сути, аналогичными правами государство защищает и программное обеспечение Microsoft, и оно использует связанный с правом собственности инструмент под названием «патент» для защиты прав фармацевтической компании, которая изобрела «Виагру». Ситуация с патентами особенно интересна, в частности, потому, что ее зачастую неверно истолковывают. Ингредиенты, входящие в состав одной таблетки «Виагры», стоят сущие гроши, но компания Pfizer владеет патентом на препарат, обеспечивающим ей монополию на торговлю им на 20 лет и продает каждую таблетку за целых семь долларов. Эту огромную наценку, которая также устанавливается на новые препараты для борьбы с ВИЧ/СПИДом и другие спасающие жизни лекарства, часто описывают как социальную несправедливость, допускаемую алчными компаниями. Речь идет о тех самых «крупных фармацевтических фирмах», которые периодически демонизируются во время предвыборных президентских кампаний. А что бы случилось, если бы другим компаниям позволили торговать «Виагрой» или если бы Pfizer обязали снизить цену на препарат? Цена снизилась бы до точки, гораздо более близкой к его себестоимости. И действительно, замечено, что, когда лекарство исключается из категории патентованных – именно на этом этапе аналоговые заменители становятся легальными, – их цена обычно падает на 80–90 процентов.

Так почему же мы позволяем Pfizer обдирать потребителей «Виагры» как липку? Потому что, если бы «Виагра» не была защищена патентом, компания никогда не вложила бы огромные средства в ее изобретение и разработку. Реальная стоимость всех поистине революционных препаратов определяется расходами на исследования и научные разработки – в частности, на прочесывание тропических лесов в поисках коры экзотических деревьев, обладающей лекарственными свойствами, – а вовсе не расходами на производство таблеток по известной формуле. То же самое относится к лекарствам от любой другой болезни независимо от степени ее серьезности и опасности для жизни [59]. Подсчитано, что средняя стоимость вывода нового лекарственного препарата на рынок составляет около 600 миллионов долларов. При этом на каждое успешное лекарство приходится множество дорогостоящих исследовательских проектов, которые заканчиваются ничем. Существует ли способ сделать лекарства доступными для малоимущих американцев – да и для бедняков всего мира, – не разрушая при этом стимулов компаний к разработке новых препаратов? Да, существует: после изобретения нового препарата правительство может выкупить патент на него. Государство авансом выплачивает фирме сумму, равную той, которую она заработала бы за 20 лет действия патента. После этого право собственности переходит к государству, а оно может устанавливать на лекарство любую цену, которую сочтет целесообразной. Безусловно, это дорогостоящее решение влечет за собой ряд новых проблем. Например, патенты на какие лекарства следует выкупать правительствам? Достаточно ли серьезным заболеванием следует считать артрит, чтобы оправдать использование государственных средств, которые позволят сделать новый препарат более доступным? А астма? Тем не менее данный подход по крайней мере не противоречит базовой экономической предпосылке: люди и компании готовы инвестировать свои средства, только если у них есть гарантия, что они сами пожнут то, что посеяли, в буквальном или фигуральном смысле.

Однажды я наткнулся на весьма любопытный пример того, как неоднозначность прав собственности препятствует экономическому развитию. Я тогда работал над всеобъемлющей историей американских индейцев по заказу Economist. Проведя некоторое время в резервациях, я заметил, что там очень мало частных домов. Люди живут либо в домах, финансируемых федеральным властями, либо в трейлерах. Почему? Оказалось, что в индейской резервации получить обычный ипотечный кредит на покупку дома крайне трудно, а порой и невозможно – вся земля там принадлежит общине. Член племени может получить участок земли в пользование, но его владельцем будет не он, а индейский народ. Для коммерческого банка это означает, что в случае неисполнения условий займа под залог недвижимости это имущество забрать будет нельзя. А если банку отказывают в этом неприятном (для заемщика), но необходимом условии, он как кредитор остается без реального залога под выданную ссуду. Трейлер же – совсем другое дело. Если вы не в состоянии выплачивать заем, компания в один «прекрасный» день отбуксирует его из резервации. Однако трейлеры, в отличие от обычных домов, не способствуют развитию местного строительства. Их собирают где-нибудь за тысячи километров на заводе, а затем транспортируют в место назначения. Этот процесс не обеспечивает кровельщиков, каменщиков, штукатуров и электриков рабочими местами – именно тем, в чем индейские резервации нуждаются больше всего.