Глеб Васильев - Эпизоды Фантастического Характера - том первый

Огонь – если признавать его за материю – материя весьма притягательная. Он красив, игрив, переливчат и неоднозначен, как суть человеческого характера. С одной стороны, человеку надлежит согревать ближнего своим теплом, дарить ему уют и горячую пищу. С другой же стороны, мы нередко видим, как часто люди сжигают все мосты и связи между собой и окружающим миром и сами сгорают в бушующем пожаре собственного мятущегося нутра. Это печально, драматично и одновременно прекрасно. Когда загадываешь желание на зажженную спичку, нужно непременно удерживать ее до того мига, когда язычок пламени начнет лизать кончики пальцев. Иначе желание никак не сбудется – только через боль ожога. Но саламандра – ящерица… Мало Господь создал тварей более отвратительных, нежели рептилии. Саламандра суть та же огненная гадюка или даже жаба. К чему избирать огненной метафорой столь мерзкую тварь со стылыми глазами и прохладной жижей вместо крови? Другое дело – птица феникс! Минуя самолюбование, скажу, что о себе я нередко говорю в таком ключе – «златоперый феникс, восставший из пепла своей сгоревшей юности».

Сказка №2: Саламандра

Мне снилось, что мое тело стало прозрачным – тонкая целлофановая оболочка, наполненная водой, в которой одиноко плавает рыбка-простуда. Рыбка подплывает к моим бесцветным губам и целует их изнутри, пуская рябь по натянутому целлофану тела.

Проснувшись, я понял, что сон был мне в утешение. Наяву мое тело оказалось косо скроенным и криво сшитым мешком из асбестовых лоскутов, наполненным не ключевой водой, но душными конскими каштанами и запеченным в углях картофелем. Я чувствовал, как угли продолжают тлеть и потрескивать в животе, легких и глотке. Сквозь мешанину каштанов и картофеля, распаляя угли, прогрызала себе дорогу огненная саламандра-простуда. Приблизившись к внутренней стороне моих губ, она не поцеловала их, но вцепилась жаркой зубастой пастью, заставив меня зайтись в приступе безжалостного кашля. На платке, которым я прикрывал рот, проступили пятна алого. Саламандра-простуда глупа, но не настолько, чтобы не найти лазейку из носоглотки дальше к мозгу. Я знал, что толстые слои войлока и ваты, защищающие мозг, не смогут ее остановить. Еще немного и для меня все будет кончено.

Превозмогая боль внутреннего пожара, который не могли потушить кровоизлияния от укусов саламандры, я поднялся с постели. Трясясь в ознобе, подошел к зеркалу и отпрянул, ужаснувшись видом отражения. Я увидел себя отлитым из голубоватого стекла, полным ледяной крошки, в которой, шурша чешуей, извивался черный василиск-простуда. Я чуть было не поверил этому обману и не вернулся, под одеяло в надежде согреться. Но глаза обманывали меня, очутившись во власти саламандры. Саламандра пыталась убедить меня в том, что я замерзаю, что я – стекло и лед. Подбросить дров в камин, укутаться в плед, усилить жар, обливаться потом снаружи, сгорать изнутри – вот чего от меня добивалась огнедышащая простуда. Она пошла на уловку из страха, значит, чувствует слабину. Я расхохотался. Меня не проведешь! Слышишь, безмозглая ящерица?!

Не сдерживая хохота, побежал по дому, распахивая двери и разбивая стекла во всех окнах. Как тебе это нравится, огненная дура? Не слишком жарко? Морозный воздух густыми потоками втекал в дом, в голых оконных проемах закружились серебристая снежная пыль. Взял кочергу, выгреб из камина все угли и растоптал их босыми ногами. А так тебе хорошо, тупая головешка? Выскочил на улицу, спотыкаясь, по заснеженной дорожке подбежал к колодцу, примерзая ладонями к стальному вороту, вытащил ведро воды и принялся пить, захлебываясь смехом. Что это там шипит, саламандра? Не твои ли угольки?

Я перестал чувствовать боль, жар и холод – саламандра издыхала, ее чары рассеивались. Упав спиной в сугроб, я наблюдал, как облачка пара от моего дыхания таят в бездонной лазури морозного неба. С каждым выдохом облачка становились все тоньше и прозрачнее. Наконец, воздух над моим лицом перестал дрожать от дыхания.

Издалека, как будто из сна, виденного в детстве, до меня донесся перезвон бубенцов. Звук приближался, к нему добавился скрип снега под полозьями саней, всхрапывание лошадей.

Вздох испуга и твое лицо, вставшее между мной и небом. Какое чудное виденье. Ты склонилась так низко, что твои огненные волосы коснулись моих щек. Но я больше не боюсь огня, я победил саламандру.

Рыцарство мертво – об этом твердил еще Шекспир. И по этому поводу я испытываю самые искренние сожаления. Все же, Вильям Шекспир для своей эпохи был личностью весьма авторитетной. Если бы он, вопреки своим предрассудкам, бурно возрождал рыцарство словом, то, как знать, возможно оно бы и не усопло. А так-то простой народ, приняв на веру слова «мудреца», радостно взял, да и похоронил сию благородную и замечательную вещь. Порою мне грезится Шекспир, выводящий нервно обгрызенным гусиным пером слова «рыцарство живо и процветает». Вот тогда, я чаю, все бы и по сей день, века спустя со времен Шекспира, воочию могли бы убедиться, насколько великолепен рыцарь Ханс Кристиан! Перед моим благородством не устояла бы ни одна дама, не говоря уж о джентльменах. Эх, мечты, мечты… Но, справедливости ради, я вынужден отметить, что еще хуже Шекспира с рыцарством обошелся Сервантес. Дон Кихот – это же умудриться надо было прописать такого нелепого, нескладного и жалкого во всех отношениях рыцаря. Тощий, потасканный, долговязый и долгоносый – ну уж нет, таким рыцарем я быть отказываюсь наотрез. И даже не упрашивайте. Так что, может статься, и лучше в итоге, что рыцарство мертво.