Ольга Кноблох - Белоснежка и семь апостолов

Голова куклы мелко затряслась, послышалось злое хихиканье.

— О нет, безвольней куклы во сто крат. И даже рабству своему был рад. Он был ничтожеством, и потому во мне нет даже жалости к нему.

Дождавшись окончания строфы, Кузнецов продолжил:

— Ход истории повернула юношеская любовь. Кукольных дел мастерица по имени Настя чудесным образом открыла ему глаза на свободу. Он захотел вырваться из-под нездоровой опеки матери, но! — Кузнецов прищелкнул языком. — Она его раскусила. К чести нашего рифмача, он боролся до последнего, ему пришлось нелегко. Но мать все-таки отыграла его у соперницы. Она обратила сына. Парень оказался ясновидящим. Дар проснулся почти сразу, контролировать его он не мог. Окружающие люди враз превратились в пылающих разноцветными огнями демонов, которых было видно даже сквозь стены. От этого не было спасения. Его психика пошатнулась. После того как он увидел в новом свете свою девушку, то понял, что все кончено. Трепет и обожание — все исчезло, когда он увидел ее голой, всю в ядовито-зеленой дымке, с дергающимся сердцем и клубком кишок. Тошнота и ужас. Он погибал. Мать была довольна, когда узнала, что Настя сошла с дистанции. Вот тут-то он и раскололся надвое. Пахом (так называла его Настя) отчаянно искал убежища и нашел его в теле тряпочной куклы. Куклу нельзя обратить, кукла не видит любимую девушку в облике монстра, кукла неподвластна воле злой ведьмы. И куклу никто не заподозрит в убийстве…

Пахом очнулся и протестующее замахал ручонками:

— Я сделать этого никак не мог, я только с полу подобрал чулок…

— Ну да, — заметил ему Кузнецов, — разумеется, остальное довершил телекинез. Потому следствие и не нашло следов…

— Что это значит? — потребовал я.

— Это значит, что, виртуально разделив свою личность, он частично освободился из-под власти матери и совершил единственно возможный для самосохранения поступок — убил ее. Тут его и настигло полное помешательство. Он ослепил себя в попытке избавиться от дара ясновидения… Не помогло.

— Господи, — застонал я, — так вся эта история с автокатастрофой, в которой он…

— Это была версия Отто, не Пахома. Ведь у него была самая настоящая потеря памяти, и он просто со временем заместил сообразной фантазией этот пробел в своей жизни. Безмолвный же Пахом все прекрасно помнил. Он был зол. На самого себя и на весь мир. Месть не сделала жизнь свободнее, легче и радостнее. Ему казалось, что весь мир против него. Все счастливы, назло ему резвятся и наслаждаются жизнью, а он никем не любим, одинок и потерян. Это было несправедливо. И он стал искать способ уравнять позиции.

— Чужими руками, — пробормотал я.

— Да. Он довольно скоро выявил принцип иерархии талантов и их распределение в людской массе. И пришел к неутешительному выводу: его дара для обращения недостаточно. У него получилось только однажды — с тобой. И то исключительно благодаря знанию человеческой натуры.

Поговорка про детей гениев, на которых природа отдыхает, в его случае оказалась верна. Тогда он стал искать обратителя, который бы работал с более многочисленной аудиторией.

— И нашел Венди…

— О, Венди оказалась опасным приобретением. Ее цветовуха полностью повторяла цветовуху его матери — с поправкой на возраст, разумеется. И он должен был обезопаситься от ее дара диктата, который мог полностью раскрыться в любой момент. Поэтому он влюбил Венди в себя, умело и хладнокровно нажимая на клавиши жалости, девичьих комплексов, недостатка мужского внимания… Когда цирк заработал, он убедил ее не развивать диктат. Отвлек ясновидением.

— Она была наивна и послушна и без подсказки делала, что нужно. Чего я мог еще желать? Ну разве что завлечь в кровать, — весело прочирикал Пахом, сопроводив реплику похотливыми телодвижениями: это Отто под кукольной рубашкой оттопырил палец и стал подергивать им вверх-вниз.

— Заткнись! — не выдержал я, вскидывая кулаки. Дыхание перехватило от злобы, в ушах били колокола. Отто больше нет. Это не он, это…

Пальцы разжались сами собой, оставив на ладонях синюшные пунктирные следы.

Кукла рывком отпрянула от меня (так что рука кукловода, казалось, чудом не выдернулась из плеча), схватилась тряпочными ладошками за лицо и сердито пискнула:

— Ты откровенности хотел, а что сейчас? Я получу за откровенность в глаз?

— Я тебе верил, ты… ты… — Я не смог подобрать слова.

Пахом ничего не ответил.

Кузнецов выждал паузу и осторожно поинтересовался: