Людмила Гетманчук - Бабки в Иномирье

У меня – и смех, и слезы. Кирий, урчиеныш, глазами сверкает, по всему видать – ревнует… А ревнивым народная молва верить не велит.

Все бы так, да ветер мне на ушко шепчет – правду мальчишка говорит.

Ну, поздно теперь бояться, пора спасаться. Ужель я, Зельда, Айкина внучка, не перехитрю урчи.

– Верю тебе, – говорю я Кирию. Тот духом воспрянул, еще крепче мои плечи сжал. Мальчишка мальчишкой, а руки-то уже сильные. Рано, видать, взрослеют здесь. – Что же мне делать теперь?

Кирий взгляд отвел.

– Перетерпеть, – молвит, – надо. На праздничном пиру в питье тебе сон-травы отвар подольют. А как уснешь – отнесут в покои отцовские. Ты, главное, не противься ему, как очнешься. Приласкай, а как утомится он, задремлет – беги. Я в отцовской комнате под ложем веревку спрятал прочную. Привяжешь к балке – и спускайся. Я тебя у стены подхвачу. Котомка с одежей сменной и серебром уж приготовлена, лежит в конюшне, в сено зарытая. Я лошадей со двора уведу – в один миг мы до границ урции доскачем, а там руки отцовские не дотянутся…

Задумалась я. Всем план хорош, а мне не гож.

– Мудрые речи ведешь, Кирий, – говорю наконец. – Да не про меня они. Не стану я перед Ильяном стелиться. Не было у нас в роду таких, чтоб перед мужиком голову склоняли, хоть бы на этой голове и княжеский венец был, и царский. Это первое. А второе… Не хочу я твою судьбу губить, Кирий, – вздыхаю я и мальчишку по голове глажу. А тот и рад ласке, пусть и такой, сестринской. – Ты паренек умный, вырастешь – хорошим урчи станешь. Такого урчи землю лишить – она и обидеться может. Скажи мне честно, пустит ли тебя отец на порог, когда ты, меня до границы проводив, домой воротишься.

Повесил Кирий голову. Даже кудри развились от огорчения, кажется. Видать, не заглядывал мальчишечка так далеко, о своей судьбе не подумал.

– Не казнит же он меня, сына своего единственного, – шепчет рассеянно. – Обругает, плетью вытянет – это перво-наперво. Ну, так отлежусь, коли надо будет. Да и не хочу я возвращаться! – вскидывает Кирий подбородок упрямо. – Вместе убежим, вместе по дорогам скитаться будем. А я, как вырасту, в жены тебя возьму законные!

Тут уж мне не смешно стало. В жены меня захотел, недоросль… Накось выкуси! Да ведь ясно, что добра мне мальчишка желает – по-своему. Эх, кругом беда.

Ну, да Кирию такого не скажешь. Надо хитростью брать… Не зря же я – Айкина внучка, Марки-ростовщицы родная племянница! Как-нибудь уломаю.

– Ты не сердцем – головой думай, – укоряю я мальчика, а сама ему прямо в глаза гляжу. – Ежели я одна убегу, отец твой разозлится, да через месяц позабудет уже. А если сына его единственного с собой прихвачу… Ни в одной урции покоя нам не будет. А если поймают нас, то меня сразу повесят, и слушать не захотят. Так что если помочь хочешь… – говорю тише, а голос точь-в-точь таким стал, каким я погадать предлагаю – не было случая, чтоб отказался человек. – Тогда жди меня к закату во-он там, – а сама в окошко показываю на берег речки, на заросли ивовые. – Только гляди, чтоб никто тебя не приметил. Да захвати с собой еще и еды мне в дорогу… Управишься?

– Управлюсь, – кивает серьезно. Ишь, волчонок. Ласковый пока, чужие слова слушать умеет. Верно, и отец такой же в юности был, да жизнь кусаться научила.

– Смотри, чтоб без глупостей, – в шутку грожу ему пальцем. – Ты мне жизнью обязан – изволь хоть раз послушаться.

«Сам потом спасибо скажешь», – это я подумала, да вслух не сказала.

Не стал Кирий спорить, видать, задумался.

Как вошел тихо – так и вышел, дверь за собой притворил, только щеколда снаружи щелкнула.

И вправду – узница я.

***

И часа не прошло – входит ко мне сам Ильян. На голове венец, одежда праздничная – синяя с белым и черным. Стоит, довольный собою, мыском сапога по полу отстукивает.

– Скучаешь? – усмехается. – Зачем к тебе сын мой заходил? Да не молчи, отвечай – знаю я уже, что не странница ты божья и не старуха. С таким-то лицом…

Вижу я – бесполезно отпираться. Только хуже себе упрямством сделаю. Надо согласиться, чтоб внимание урчиевское усыпить.

– Верно, – говорю я, шаль на плечи откидывая. – Не странница я божья, а лекарка бродячая. Издалека пришла. А что старухой притворяюсь – так молодой девке по дорогам ходить боязно. Когда старуху и не тронут, молодуху через седло перекинут – и прощай, жизнь вольная да счастливая. Хорошо, коли честный человек попадется, а если разбойничек?

Говорю – и чарую. У нас-то все знают – гадалке в глаза не глядят, а урчи о таком поверье и не слыхивал. Потому каждому моему слову сейчас верит. Жаль только, не прикажешь ему вывести меня в чисто поле – против желаний своих истинных, горячих, не пойдет человек.