Андрей Курков: Судьба попугая

Не выспавшись, Добрынин и Ваплахов пришли на завод и очень скоро поняли, что в ближайшее время им придется работать с двойной отдачей.

Уже с самого утра, как только все дети были собраны в ленинской комнате, примыкавшей к главному цеху, дисциплина на заводе не просто упала, а рухнула. Работницы каждые полчаса пытались на пять минут бросить свои рабочие места, чтобы сбегать в главный цех и заглянуть в ленкомнату, проверить, как там их сын или дочка.

Перед обедом директор Лимонов, вызвав народных контролеров, приказал им запретить всякие хождения в цехах и всех нарушителей дисциплины брать на заметку для дальнейших наказаний.

Добрынин стал на одном входе в главный цех, Ваплахов — на втором. Женщины плакали, умоляли их впустить посмотреть на свое чадо. И хоть трудно было контролерам терпеть женские слезы, но стояли они твердо и никого не впускали.

Главный цех отличался огромными размерами. В нем поднимались на пятиметровую высоту стальные чаны, заполненные еще не перелитым в цистерны спиртом. Десятки мостков, лестниц и подвесных переходов сплетались под потолком в черную металлическую паутину, по которой то и дело сновали люди в черных комбинезонах, останавливаясь у вентилей и показателей давления протянутых параллельно мосткам труб.

Время медленно подтянулось к вечеру, и когда ровно в пять Добрынин и Ваплахов отошли от дверей, в главный цех хлынул поток мам, спешивших первыми добежать до ленкомнаты, чтобы, забрав своих детей, отправиться домой.

Вечером народные контролеры варили вермишель и говорили о жизни. Оба были уставшие, хотя усталость эта не была физической. Усталость была нервного характера.

— Ты свою фотографию служебной жене послал? — спрашивал Ваплахов.

— Нет, — отвечал Добрынин.

— А почему?

На этот вопрос Павел Добрынин ответить не мог. Не знал он: почему не послал Марии Игнатьевне свою фотографию. Было в их с Марьей Игнатьевной отношениях что-то странное, что-то ставившее его служебную жену как бы главнее и важнее его. Но кроме этого смутные мысли возникали в голове народного контролера, когда думал он о своем служебном сыне Григории, да и вот еще об упомянутой в письме товарища Тверина «младшенькой Маше». «Как же это может быть, — думал Добрынин, — чтобы мои дети рождались без моего участия?» Однако после этих сомнений приходили мысли о порядке, не о том порядке, который можно навести в комнате или на кухне, а о заведенном порядке. И вспоминал тогда Добрынин, что и о рождении Григория сообщили ему радиограммой из Кремля-а значит наверняка знали они, что это его сын. И вот о «младшенькой Маше» сам Тверин написал, а значит и сомнений не должно возникать у него, Добрынина. Ведь сомневаться — значило не верить товарищу Тверину, а это все равно, что Родину предать. Так думал Добрынин.

Дмитрий Ваплахов, видя, что товарищ окунулся с головой в мыслительный процесс, больше вопросов не задавал.

Вскоре вермишель сварилась, и народные контролеры сели ужинать.

Следующий рабочий день начался так же, как и предыдущий. Снова прибегали работницы, снова слезливо упрашивали контролеров впустить их на минутку: кто-то хотел сыночку конфетку отнести, кто-то беспокоился о своей дочурке.

Добрынин стоял на дверях непоколебимо. Стоял и думал о том, что отцы этих детей намного тверже и дисциплинированней — ведь ни один из них не пытался проникнуть в ленкомнату.

Ваплахов стоял на вторых дверях, думал о Тане Селивановой. Вдруг услышал он откуда-то сверху детский смех. Задрал голову, посмотрел на раскинувшиеся под потолком подвесные переходы и вдруг увидел, как промелькнула там, на высоте, детская фигурка.

— Э-э-эй! — крикнул Ваплахов, желая привлечь внимание кого-нибудь из находившихся наверху рабочих, но крик его долетел до высокого потолка, раздробился на гулкое эхо и затих. И никто не посмотрел оттуда вниз, никто не побежал вниз по лестницам.

«Неужели там никого нет?» — подумал урку-емец.

Он понимал, что нельзя просто так оставить свои пост, но в то же время все большее волнение охватывало его, когда думал он об этом ребенке, гуляющем там, куда даже сам Ваплахов ни разу из-за боязни высоты не поднимался.

И тут в тишине главного цеха раздался звонкий, как бьющееся стекло, детский крик.

Ваплахов дернулся, закрыл охраняемую дверь на задвижку и побежал к ближайшей лестнице.

Железные ступеньки скрипели под его ногами.

Крик повторился, и было в нем столько страха и отчаяния, что урку-емец, не думая о собственной безопасности, бросился по шатким подвесным мосткам туда, где кричал этот ребенок.