Сергей Бузинин - Часовой Большой медведицы

С горем пополам Канашенков все же выполз на какую-то улицу. Успех, впрочем, был лишь частичным: дома, расположенные на улице, были пронумерованы, но вот ее названия Мишка найти так и не смог. «Я понял! Этот город создан специально для тренировки спецагентов! Тот, кто сможет самостоятельно найти дорогу в этом лабиринте, сумеет пробраться куда угодно!». Вот только ориентированию на местности в условиях незнакомого города в школе милиции не учили. Отсутствие мха на стенах зданий делало тщетными все попытки определить, где север, а где юг, да и до восхода Полярной звезды тоже оставалась немало времени. Прерывая Мишкины горестные размышления, на улице раздалась разухабистая песня, доносящаяся откуда-то из-за угла. Следом за песней, из-за того же угла, на проезжую часть выпала куча-мала, распавшаяся, в конце концов, на двух пьяненьких мужичков и одного невменяемого от алкоголя эльфа.

Канашенков прислушался. Пьяная компания пела во весь голос нечто страдательное:

Выписывая по дороге замысловатые кренделя, троица понесла свою песню дальше по улице. Уйти сколько-нибудь далеко им не удалось. Из незамеченной раньше Мишкой подворотни, бренча разболтанной подвеской и грустно поскуливая сиреной, появился патрульный милицейский «бобик». Отчаянно скрипя тормозами и задрав кузов, словно присев в книксене, автомобиль резко остановился возле троицы гуляк. Волшебным обрезом задняя дверь машины распахнулась, сопровождаемая зычным возгласом: «Захады!». Похоже, что обладатель голоса был подобен Гаммельнскому Крысолову, потому что трое выпивох, следуя один за другим, склонив голову и закинув руки за спину, тихо и безропотно забрались в машину. Мишка наблюдал за сценой до тех пор, пока дверь машины не захлопнулась за последним узником. Собрав в кулак остаток своих сил, он со всех ног рванулся к машине.

— Люди! Подождите меня! Люди! — и встал, как вкопанный.

Полностью игнорируя присутствие Мишки за своей кормой, патрульная машина чихнула пару раз, выплюнула чахлую струю выхлопного газа и, тронувшись с места, поскрипела в неизвестном Мишке направлении. Гнаться за машиной сил больше не было. Слегка нагнувшись вперед и уперев руки в колени, Мишка пытался отдышаться и одновременно, сумасшедшим усилием воли, сдерживал слезы огорчения и обиды. Отсутствие реакции со стороны хозяев машины навязчиво толкало в голову древнюю поговорку о контрпродуктивности истошных криков в малонаселенных районах Земного шара, сиречь — гласе вопиющего в пустыне. С трудом отдышавшись, Мишка с решимостью отчаявшегося взялся обеими руками за ручку уже ненавистного ему чемодана, собираясь продолжить свой анабазис, когда позади него раздался скрип колес, и хриплый голос спросил:

— Слюшай, а тэбю забыли, да? — расплылась в улыбке высунувшаяся в окно старенького грузовика зеленокожая физиономия — если только можно назвать улыбкой орочью морду с оттопыренной нижней губой, подпираемой двумя рядами клыков. — Памочь нюжна, да?

— Я… я заблудился, — все еще подрагивающим голосом пробурчал Мишка, мечтая провалиться от стыда под землю, — мне б до отдела милиции добраться.

— Захады! — Перед Мишкой открылась боковая дверца кабины грузовика, и он торопливо залез в салон. В кабине терпко пахло уксусом, луком и свежим самогоном.

— Паехалы! Слюшай, ми за твоим бобиком-шмобиком ехат не будэм, да! Я тэбю сразу в милисию отвезу, да! Хызрыук, ну тот, что в «Бобике», он сейчас в нар-ко-ло-гию паедит.

Слово «наркология» орк произнес, растягивая на каждом слоге, как будто смакуя воспоминания об этом чудесном месте.

Следующие десять минут поездки были заполнены лязгом и грохотом разболтанных узлов и сочленений машины, заглушаемых, впрочем, дикими воплями орка-водителя, которые он именовал лирическими песнями своей родины. Какое-то странное было у него понятие о лирике. Распугивая с дороги пешеходов и случайные машины, грузовик домчался до неприметного проулка, вглубь которого вела дорога, протянувшая свой длинный асфальтовый язык до серого трехэтажного здания, от которого даже на изрядном расстоянии веяло силой и уверенностью.