Антон Твердов - Приятно познакомиться

Степан Игнатьевич и Абрам молча смотрели на меня. Безмолвный сосед по столику все так же спал.

— Ну, чего ты? — спросил Абрам, и я внезапно заметил, что глаза его светятся, словно электрические фонари. — Давай-ка…

У меня в руках снова оказался стакан. Повинуясь гипнотизирующему взгляду Абрама, я опрокинул содержимое стакана в глотку. Водка, прожурчав по извилистому серпантину моего пищевода, мягко толкнулась в стенки желудка, а потом вдруг стала разбухать, будто какой-то зверь, повинуясь Доисторическим биологическим законам.

Дальнейшие мои воспоминания туманны и расплывчаты. После того как меня стошнило, Абрам и Степан Игнатьевич оставили национальную тему и завели разговор о желудочных расстройствах, очень скоро перешедший в некое подобие филологического диспута. В частности, Степан Игнатьевич доказывал, что «сблевать» совсем не то же самое, что «вырвать», но то же самое, что и «срыгнуть». Абрам возражал на это, доказывая, будто «срыгнуть» — значит выпустить ненужный воздух. Свои доводы он подкреплял наглядной демонстрацией. Степан Игнатьевич пустился в рассуждения и объявил, что процесс выпускания ненужного воздуха не имеет ничего общего с отрыжкой, а является симптомом такого заболевания, как метеоризм, и тоже наглядно демонстрировал. Откуда-то появилась еще одна бутылка водки, но не успели мы выпить и по стакану, как дверь пельменной распахнулась настежь, и в прокуренном помещении появился самый настоящий священник — в рясе и с волосьями, но без бороды, с разбитой физиономией и безобразно пьяный. Под руку священник волок самого синюшного вида девицу, которая, только оглядевшись, прямым ходом направилась к нашему столику и без обиняков предложила Абраму продажной любви в подсобке пельменной.

К некоторому моему удивлению, Абрам согласился, встал из-за стола, но идти не смог. Когда с третьей попытки он поднялся с пола, к нам подлетел священник, схватил девицу за ухо и несколько раз ударил ее ногой в живот. Тут уж возмутился не только Абрам, но и я, и Степан Игнатьевич, и прочие посетители пельменной. Священника окружили плотным кольцом, явно собираясь бить, однако начать избиение человека в рясе никто первым не осмеливался. Батюшка, в первые минуты порядком перетрухав, довольно быстро пришел в себя и сказал, что, хоть его не далее как сегодня утром отлучили от церкви, он еще вполне обладает полномочиями предать всех присутствующих анафеме. Так как никто толком не понимал, чем грозит предание анафеме, священника все-таки начали бить. Но поскольку тот момент, когда точка кипения народного гнева достигала максимального градуса, уже миновал, били его как-то вяло и без особого удовольствия, поэтому очень скоро это занятие наскучило всем.

Батюшка, как только на него перестали сыпаться со всех сторон удары, неожиданно легко вскочил на ноги и стал благодарить своих истязателей за то, что они помогли ему достичь очищения, обеспечив страдание. При этом он повторял непонятное слово «катарсис» и обещал напоить всех шампанским.

Шампанского в пельменной не оказалось, тогда священник раскошелился на целый ящик портвейна, лично сдвинул три стола вместе и пригласил всех желающих разделить с ним застолье. Желающих оказалось ровно столько, сколько в пельменной на тот момент было посетителей. Я тоже присоединился. Отчасти из интереса, отчасти из-за того, что у меня денег оставалось совсем в обрез. Только тот загадочный незнакомец, дремавший за столиком, где сидел я с Абрамом и Степаном Игнатьевичем, остался недвижим. Я тогда усомнился было в том, что он вообще живой, но сомнение это быстро растворилось в мутных клубах хмельного дурмана.

Подробности общего застолья я помню довольно плохо. Отложился в моей памяти лишь бурный разговор Степана Игнатьевича со священником. Батюшка после третьего стакана портвейна стал доказывать, что бога нет, а есть только коллективное бессознательное. Степан Игнатьевич немедленно возмутился, полез было к батюшке с кулаками, но его остановили, и Степану Игнатьевичу пришлось доказывать свою позицию вербальным способом. Но с вербальным способом у него, в связи, очевидно, с немалой дозой выпитого, было туговато. Выпив что-то около полутора бутылок портвейна, Степан Игнатьевич разучился правильно выговаривать слова, и я лично из всей его речи понимал только нецензурные междометия, да и то не все. Отчаявшись объяснить священнику то, что хотел объяснить, Степан Игнатьевич рассердился и ударил бутылкой по голове первого попавшегося ему на глаза человека. Этим первым попавшимся оказался Абрам, который не только не пострадал от удара, но даже нисколько на драчуна не обиделся, даже после того, как Степан Игнатьевич обозвал его жидовской мордой и прямо обвинил в убийстве Христа. А тем временем батюшка, оказавшийся, несмотря на паскудный характер, довольно образованным человеком, во всеуслышание озвучивал христианские заповеди и тут же ловко трактовал их с точки зрения ницшеанства, страсбургского богословия, буддизма и религиозных мировоззрений сикхов. На третьей заповеди я все-таки уснул, а когда проснулся, с удивлением ощутил себя под столом в компании незнакомца — того самого, не просыпавшегося с момента моего появления в пельменной. Как выяснилось, сон меня нисколько не протрезвил — даже напротив. С величайшим трудом вскарабкавшись на стул, я застал за столом все ту же компанию во главе с витийствовавшим священником, который теперь рассказывал своим собутыльникам о традиции черного монашества на Руси. Абрам и Степан Игнатьевич уже не дрались, а, обнявшись, горько плакали и наперебой рассказывали друг другу о своей горькой судьбе.