Кир Булычев - Пришельцы в Гусляре

– Объяснитесь, – сказал он тихо.

Старик Ложкин смертельно побледнел и спросил, еле шевеля губами:

– Откуда это у тебя?

– Сколько еще пробудешь у нас? – спросил Удалов у Коко. Коко допил из блюдца кефир, закусил конфеткой, облизал зеленые губы и лениво разлегся среди чашек и тарелок.

– Как дела пойдут, – сказал он. – Сам понимаешь, научная командировка. Пока задание не выполню, придется у вас ошиваться. Но я не в обиде на начальство. И на Землю летать люблю.

– А в чем задание, если не секрет? – спросил Корнелий Удалов.

– Дирекция института запланировала коллективную монографию «Концепция честности и чести в масштабе Галактики». В тридцати томах. Сроки поджимают, а еще и половина полевых исследований не завершена.

– И многих мобилизовали?

– Всех этот деспот разогнал, отсохни его хвост!

Удалов вздрогнул. Ему еще не приходилось слышать, чтобы друг Коко употреблял такие сильные выражения.

– Могло быть хуже, – произнес Удалов. – Для тебя.

– Мне повезло. Попал на сравнительно устойчивую планету.

– Чай будешь?

– Три кусочка сахару. А у тебя прошлогоднего клубничного варенья не осталось?

– Ксюша куда-то спрятала.

– Этого следовало ожидать.

– Ты уже с кем-нибудь встречался?

– Нет, неделю провел в библиотеках. Ночами работал, сам понимаешь, приходится сохранять инкогнито. В Историчке меня чуть кот не сожрал. И зачем они только допускают кошек в библиотеку? Я анонимку написал их директору, чтобы котов не пускали.

– Это правильно, – согласился Удалов. – Правда, от мышей тоже вред бывает.

– Здесь я кое-кого опросил, – продолжал Коко, постукивая твердым концом хвоста по столу. – Побеседовал.

– Как же так? В твоем облике?

– Не беспокойся, я своими ограничивался. С Сашей Грубиным провел вечерок, старика Ложкина навестил. Только доставил старику неприятность.

– Ты? При твоей деликатности?

– Нечаянно. Он свои почтовые марки смотрел. Знаешь, ведь некоторые люди странно себя ведут – собирают кусочки бумаги – так называемый сорочий эффект. Занятие бессмысленное, но любопытное для строительства поведенческой модели землян.

– Не всегда бессмысленное, – заметил Удалов. – Эти марки больших денег стоят. А у вас что, сороки водятся?

– Сорок нет. Это из моего земельного опыта. Или земляного?

– Земного.

– Спасибо. Об относительной ценности марки я наслышан. Ты бы видел, какое лицо было у Ложкина, когда я хвостом задел его любимую бумажку. Можно было подумать, что сгорел дом. Но я это объясняю не жадностью в чистом виде, а коллекционным остервенением. Тебе нравится термин? Я сам его придумал.

– Так, значит, ты ему любимую марку погубил?

– Не бойся, как погубил, так и восстановил.

– Я, понимаешь, спешил под дождем, я, понимаешь, переживал! – возмутился в соседней квартире Иванов. – А я марку, оказывается, возвращал не человеку, а жулику!

– Жулику? А ну, бери свои слова обратно! Пинцетом проткну за такое оскорбление!

Руки Ложкина тряслись, в уголках рта появилась пена.

– Моя марка и твоя марка – копии или не копии?

– Похожие марки, и все тут. Совпадение!

– Совпадение в луже не валяется. Рассказывайте все, а то созову филателистическую общественность. Ни перед чем не остановлюсь!

– Ничего не знаю, – сказал Ложкин, отводя взор в сторону, к комоду.

– Ладно, – произнес устало Иванов. Он подобрал со стола свою марку, к которой уже не испытывал никакого душевного расположения, и отступил в переднюю, откуда объявил: – Первым делом поднимаю Гинзбурга. С ним едем к Смоленскому, оттуда прямым ходом к Штормилле – нашей совести и контролю.

Ложкин упрямо молчал.

– Вам больше нечего сказать? – спросил на прощание Иванов.

– За всю мою долгую жизнь… – начал было Ложкин, но голос его сорвался.

В иной ситуации Иванов пожалел бы старика. Но дело шло о серьезном. Если в Великом Гусляре кто-то научился подделывать такие марки, как «перелет Леваневского», значит, в будущем коллекционеру просто некуда деваться.

Иванов решительно спустился по лестнице, вышел во двор, кинул последний взгляд на освещенные окна Ложкина. Дождь не ослабел, капли были мелкие, острые и холодные. Иванов подошел к воротам.

– Стой! – раздался крик сзади.

Ложкин, как был, в халате, выбежал из дверей шатающимся привидением.

– Не губи! – закричал он.

– Нет, пойду, – упрямо откликнулся Ипполит Иванов.

– Не пойдешь, а то убью! Вернись, я все объясню! Клянусь тебе памятью о маме!