Брэм Стокер - Глаза мертвецов (сборник)

Его исхудавшее тело содрогнулось от сдерживаемых рыданий, а я не знал, чем ему помочь. Наконец я произнес:

— Но, разумеется, никто им не поверит!

— Его светлость [10] Имеется в виду лорд Эдвард Фицджеральд (1763–1798), ирландский аристократ, борец за освобождение Ирландии от британского владычества. Одна из наиболее романтических личностей в ирландской истории: герой англо-американских войн, последователь Жан-Жака Руссо, отважный путешественник, в одиночку пересекший почти неизвестную европейцам Канаду и снискавший уважение и признательность индейцев. Друг и собеседник наиболее утонченных ирландских интеллектуалов той эпохи. Некоторое время жил во Франции, где воспринял идеи Французской революции и стал страстным республиканцем. На родине примкнул к политическому обществу «Объединенные ирландцы», готовившему восстание 1798 г., и принял деятельное участие в национально-освободительной борьбе. Был объявлен вне закона английскими властями, устроившими на него настоящую охоту. Выданный предателем, лорд Эдвард оказал ожесточенное сопротивление при аресте и впоследствии умер от ран в тюрьме. им не поверит! — страстно перебил он меня. — Разве он не посылал меня много раз с известиями к своей супруге? Разве он поступил бы так, не знай он, насколько я ему предан? Не знай он, что я готов принять за него любые муки и даже смерть?

Меня взяли у самого дворца его светлости [11] Речь идет о дворце Лейнстер-Хаус, резиденции графов Лейнстерских, к династии которых принадлежал и лорд Эдвард Фицджеральд, о котором идет речь в новелле. , почти на пороге, — продолжал он. — Схватили меня еще в прошлое воскресенье и с тех пор морят голодом. Всеми силами стараются выпытать у меня, у кого скрывается его светлость, и Господь свидетель, я мог бы сказать им! Я мог бы его выдать!

Я прекрасно понимал, чего он так страшится, и потому сказал: «Не бойся!» — и он, казалось, немного успокоился.

— Меня избивали, — продолжал он, — чуть не задушили во дворе Замка [12] В новелле упомянут Дублинский Замок, основной административный центр Ирландии, в период британского владычества — резиденция лорда-наместника, назначаемого английским правительством. Во время описываемых событий в нем размещались также казармы дублинского гарнизона и полицейское управление. , а потом бросили сюда. Выслушайте меня! Пожалуйста! — умолял он. — Вдруг я не успею рассказать вам все?

Вчера ко мне приходил какой-то красный мундир, офицер должно быть, и заявил, что его светлость скоро схватят. Сказал, что какой-то парень, переправлявший его последнее послание, его выдал… Сегодня утром его светлость намерен тайно пробраться в Мойра-Хаус [13] Мойра-Хаус — дублинский дом графов Мойра, симпатизировавших повстанцам. , а они хотят устроить засаду и напасть на него прямо на улице. Красные мундиры говорят, он не сдастся без боя, и в этом я уверен. Но он будет один, и его ждет верная смерть. Английский офицер рассказывал мне об этом, а сам смеялся, дьяволово отродье, — смеялся потому, что, клянусь, я не мог сдержать слез!

Тогда они подослали ко мне священника! Боже мой, да это был настоящий оборотень! Он явился ко мне глухой полночью, когда меня сотрясали дрожь и рыдания, — я не уставал оплакивать участь его светлости! Он подсел ко мне и принялся увещевать, и я решил было, что он человек достойный. Выслушайте меня! Подождите, пока я не скажу всего! Он уверил меня, что я могу спасти жизнь его светлости. Англичане тихо проберутся в дом, где он скрывается, он не успеет оказать сопротивления, и его даже не ранят. Мне достаточно лишь указать дом, где его приютили сторонники. Боже мой, я вскочил на ноги и проклял его! Его, священника! Господь да простит меня, если он и вправду был священник!

— Нет, — заверил его я, пытаясь успокоить. — Это старый трюк.

— Тогда он ушел, — торопливо, точно в лихорадке, продолжал бедный мальчик, — но вскоре вернулся в сопровождении человека, которого я видел в Замке, — узколицего, в черном сюртуке. Священник снова стал уговаривать меня, тот, другой, стоял рядом и слушал, а я просто молчал, глядя перед собой, как будто их нет в камере. Он спросил, правда ли, что моя мать — бедная вдова, а я — ее единственный сын. Разве достойный сын не увез бы ее подальше от крови и грязи, скажем в Америку, где она могла бы окончить дни в довольстве и покое? И мне позволят это сделать, дадут денег, разрешат беспрепятственно выехать из Ирландии… Разве не в этом долг послушного сына? И тут, точно во сне, предо мной предстало лицо моей матери — гордое, исполненное поистине царственного благородства, — и я вспомнил слова, произнесенные ею при расставании: «Я отдала Ирландии твоего отца и готова отдать тебя». Боже мой, боже мой, неужели они не дьяволы в человеческом обличье? Но что же теперь мне делать?