Виктор Точинов - Все лики смерти (сборник)

Он на это надеялся.

Ночью похолодало, под утро выпал первый снег. Непрочный, октябрьский, обреченный растаять через день-два, а то и сегодня.

– Красиво… – сказала Юля. – Как в первый день творения… Все чистое и непорочное.

– Угу, – откликнулся Егор. – И кайманов на улицах не будет.

– Ты не романтик.

– Есть грех.

– Как и все анчоусы…

Он молча стал одеваться. Не глядя на нее, не говоря ни слова. Она стояла у окна голышом, тоже молчала. Казалось, в комнате между ними появилась стена – невидимая, прозрачная, как стекло, и прочная, как броня.

Егор вышел в прихожую. Она наблюдала сквозь оставшуюся открытой дверь. И сквозь прозрачную стену.

Достал куртку… Сейчас уйдет… Как один раз уже ушел. Теперь – навсегда. Теперь уж точно навсегда.

Она метнулась вперед. Стеклянная стена разлетелась на куски, больно поранив. Она не обратила внимания.

Она говорила, и каждое слово давалось с трудом, словно она забыла все слова или все слова куда-то исчезли из мира – и приходилось на ходу придумывать новые, чтобы выразить мысль.

– Прости… меня… я… никогда… так… тебя… не назову…

– Глупая, – сказал Егор. – У меня сигареты закончились, а в соседнем доме консьерж приторговывает баночными. Через десять минут приду.

Он нагнулся, осторожно поднял ее с колен, притянул к себе.

«А она ничего», – беззвучно сказал через несколько секунд Крестоносец.

«Заткнись, лоботомирую», – пригрозил Егор.

– Собирайся неторопливо, – сказал он вслух. – В одиннадцать сорок пять наша консьержка ходит пить чай в дворницкую, хоть часы по ней проверяй. Тогда и выйдешь. Ну все, я пошел…

Он ушел. Она осталась одна. Прошла в ванную, привела себя в порядок. Затем неторопливо оделась. Хотела включить кофеварку, но решила дождаться Егора.

Прошло десять минут. Или больше. Он не возвращался.

Она не догадалась засечь время ухода и обманывала себя, греша на сбой внутренних часов.

Еще через десять минут самообман потерял всякий смысл.

Мысль, что ее снова бросили, она не пускала в голову. Он просто задержался, мало ли может случиться причин для задержки: встретил знакомого, разговорился или консьерж там тоже ходит пить чай, но не по часам, а когда вздумает, или…

Грохнул выстрел. Снаружи. Приглушенный стеклопакетом, но близкий.

Она метнулась к окну. И тут же прозвучали новые выстрелы, быстро следовавшие один за другим, – три или четыре, – она не смогла сосчитать.

Окно выходило во двор, небольшой, «П» – образный. Никого, лишь припорошенные снегом машины. Никто больше не стрелял.

Она поспешила в спальню, там окно выходило на улицу. На ходу твердила, как спасительное заклинание: здесь плохой район, он сам говорил, здесь плохой, плохой, плохой…

Рядом с домом никого, вдали катят по Типанова машины, пешеходов почти нет.

Она села, скорее рухнула на кровать, не зная, что можно и нужно сделать. Тотчас вскочила, опять оказалась на кухне. Двор был прежним, белым и пустым.

Ничего не происходило. Она не могла здесь оставаться. Надо выйти, узнать, что случилось. Она выбежала из квартиры как была, без верхней одежды. Подскочила к лифтам. Правый, пассажирский, поднимался. На индикаторе мелькали зеленые цифры: пятый этаж, шестой…

Она была на двенадцатом.

Сюда? Егор? Или…

Седьмой, восьмой…

Или дверь откроется – и она увидит чужого? И направленный на себя ствол?

Девятый, десятый, одиннадцатый…

Может, проедет выше?

Двенадцатый…

Лифт остановился.

Она, не отрываясь, смотрела на двери лифовой шахты. Секунды, минуты, века… После невыносимо долгой паузы двери начали разъезжаться. Тягуче расходились, микрон за микроном.

Юлия Леонардовна Закревская, журналистка, радиоведущая и писательница, обладательница и номинантка многих литературных и массмедийных премий, стояла, упершись взглядом в двери лифта, и подозревала, что они будут открываться всю жизнь.

Всю оставшуюся ей жизнь.

Апрельский день выдался чудесный.

Солнце жарило так, словно запуталось в календаре или географии: вообразило, будто здесь и сейчас не то июль, не то флоридский пляж. Талые лужи ослепляли солнечными зайчиками, и Сергей впервые в этом году надел очки-хамелеоны. Сугробы – почерневшие, скукоженные – кое-где еще лежали, ни дать ни взять – выбросившиеся на берег киты, ожидающие скорой кончины; а первая травка уже пробивалась над теплотрассами. У воробьев и прочих малых птах случился, казалось, гормональный взрыв: надрывались, чирикали оглушительно – не иначе как получили точные и достоверные известия о грядущем конце света и призывали своих подруг провести последние часы в самом разгульном веселье.