Ганс Эверс - Сочинения в двух томах. Том второй

…С семнадцатью огромными чемоданами Гвинни Брискоу пустилась в путь. Три из них по ее указанию с большим трудом поместили в ее каютах. Четырнадцать пришлось расставить в багажном помещении. В результате Тэкс должен был проводить почти все свое время рядом с багажом, глубоко в трюме. Гвинни зсегда требовалось что-нибудь, чего не было под руками, и он должен был искать. Ключи никогда не подходили. Все предобеденное время ему приходилось искать красную блузу. Когда он наконец ее приносил, оказывалось, что эта — не та. Он горько жаловался, но Гвинни заставляла его пенять исключительно на самого себя. Он ведь знал, что Нанси не едет с ними, — почему же он не помогал при упаковке? Тогда бы он знал, где что найти!

Они прибыли в Шербург два месяца спустя после торжеств в Ильмау. Поздним вечером Ян Олислягерс встретил их на пристани и доставил в отель. Тотчас же произошел большой разговор с Брискоу. Ян нашел нью-йоркца очень постаревшим, бледным и изжелта-серым, с поседевшими висками. Даже его потирание рук приобрело усталый, покорный характер.

— Вы выглядите переутомленным, господин Брискоу, — сказал Ян.

Американец пожал плечами.

— Переутомленным? Так оно и есть.

— Много заработали в этом году? — спросил Ян.

Брискоу повел рукою по столу, как бы желая устранить вопрос, и слабо усмехнулся.

— Много, даже слишком много. Но не из-за этого я не давал себе покоя ни на один день, ни на один час. Только чтобы освободиться от мыслей, мыслей об… вы это знаете…

Он вытащил из кармана свою трубку, старательно набил ее и закурил. Затем медленно продолжал:

— Я приехал сюда, чтобы привести в порядок это дело. Надеюсь, вы мне поможете. Это — первое. Затем, у меня есть потребность поговорить с вами. С того времени я все хранил в себе, не мог открыться ни одному человеку и не хотел этого. Но это должно хоть один раз вырваться наружу, иначе я задохнусь. Вы, господин Олислягерс, хорошо знаете, как обстоит дело со мной. Вы — единственный, с кем я могу говорить. Хотите меня выслушать?

Ян, подавив вздох, согласился.

Американец поворочался в своем кресле и несколько раз потянул трубку. Начал, замолчал, покурил, снова заговорил. Ян его не перебивал. Наконец Брискоу попал в русло, все еще спотыкаясь, ища слова. То, что он говорил, было несложно, но по форме часто нелепо и странно. У него не было нужных слов для изложения своих чувств. Зато говорили движения губ, руки, печальные глаза, Ян хорошо понимал, что творилось в этой душе. Слова выходили почти трогательными, как из уст мальчика. Была разбита великая надежда, единственная любовь его жизни. Его жена… Он был с нею счастлив, верил, что для него, кроме нее, не будет другой женщины. Он ей благодарен и всегда будет благодарен, но теперь он знает, что это спокойное счастье, эта тихая простая любовь была ничем в сравнении с тем, что он мог бы найти у Эндри, если бы…

Он говорил об этом совершенно трезво. С нею, с Эндри, он мог бы в любви и счастье сделаться Рокфеллером, со своей же доброй милой женой он был только — Пикером. Третьесортный делец с Уолл-Стрита, который — самое большее — может назвать своими дюжины две миллионов. Лучше, чем ничего, и, конечно, хорошо, если не имеешь ничего другого. Но если только раз узнаешь, что такое действительная сила и настоящее богатство! Он знает это уже несколько лет… Вот так же точно и с любовью. Но в этой области он на всю жизнь останется Пикером…

Он говорил длинно, монотонно и плоско; куря в промежутках. Ян терпеливо слушал. Образ Эндри, который Брискоу носил в своем сердце, был преувеличенным, неверным, приукрашенным на манер иконы и в духе американизма. Но было ясно, что он всегда видел бы Эндри такой, даже если бы двадцать лет был женат на ней.

Брискоу страдал. Ни на одну секунду он не мог освободиться от мысли, что разбил вдребезги свое счастье. Конечно, все прошло хорошо, сверх ожидания хорошо. Эндри жива, здорова, чувствует себя отлично. Судьба избавила его от ужаса стать убийцей. Но осталась заноза, засевшая очень глубоко в тело. Он действовал против природы и против Божьей воли. Он чувствовал: слишком поздно приходит его раскаяние, слишком поздно, чтобы удержать лавину, которая уже катится. Он получил по заслугам, проиграв свою игру. Таков суд Божий…

Теперь ему не остается ничего, кроме кресла в Централ-Тресте, денег, власти денег. Даже его наивная любовь к дочери изменилась за этот год. Не то чтобы наступило охлаждение или им овладело нечто вроде глухой ревности к тому, что она, а не он будет целовать губы Эндри. Этого нет… Или — если есть, то очень глубоко и всегда осознанно подавляется.