Дмитрий Слай - Пасынок Вселенной. История гаденыша

Я поманил его пальцем. Он приблизился. В его глазах горело что-то… Какая-то смесь мерзких эмоций – похоть, переходящая в безудержное желание, некое подобие даже любви, недоверие. Но это было скорее недоверие испуганного ребенка. Елки-палки, а ведь и впрямь – не просто так же он сделался таким. Что-то случилось с ним – может, его самого кто-то оприходовал в сопливом возрасте. И то как он смотрел… Да, я его почти приручил. Потрясающим умением обзавелся. Соблазнять и обретать сексуальную власть над уродами.

– Ты удивительный, – шепотом сообщил мне урод.

– Ты даже не представляешь себе насколько, – ответил я и выбросил вперед обе руки.

Мои скрюченные большие пальцы протаранили его глазные яблоки. Он заорал от боли и неожиданности. Но ненадолго. Внутренним ребром раскрытой правой ладони я ударил в щитовидный хрящ. Он захрипел и повалился на пол.

И тут краем глаза я увидел, что призрак Виктора повернулся спиной и собирается уходить.

– Постой! – заорал я.

– Не-а, – сказал он. – Ты сейчас занят. Мне пока тут больше делать нечего. Еще увидимся.

У меня был выбор – побежать за ним, или продолжить с гоблином. И я остался. Пацаны в комнате уже проснулись (кроме того, которого уложил спать сам гоблин), и теперь садились в кроватях, протирали глаза, силясь понять что происходит. Меня это не интересовало. Я приблизился к неудавшемуся насильнику, посмотрел на него, а потом подпрыгнул и с силой одним коленом опустился ему на грудную клетку. Хрустнуло. Затем наотмашь, как плетью, ударил ребром кулака в пах. Чвакнуло. И я принялся буквально месить не оказывающее сопротивления тело. Меня пытались оттащить – я отшвыривал тех, кто пытался. В комнате и коридоре зажегся свет, так что я смог увидеть его разбитую физиономию и струйки крови, вытекающие из глаз, ушей рта. Но остановиться я уже не мог. Или мог? Да, я остановился, с трудом поднялся на ноги. Меня бросало из стороны в сторону, так что я вынужден был ухватиться за стену.

Мои собратья по несчастью с тихим ужасом смотрели то на меня, то на поверженного, не подающего признаков жизни гоблина. На побежденного монстра. Интересно, а скольких из них он успел оприходовать? Нет, не интересно.

– Ну ты и разнес его чувак, – пробормотал один из пацанов.

Я посмотрел на него мутным взглядом. А потом вдруг треснул по морде.

– За что?! – заорал он.

Но теперь у меня началась истерика.

«Если надавить на глаз – галлюцинация раздвоится»

Братья Стругацкие «Понедельник начинается в субботу»

Забавно. Наверное всем людям – даже таким ненормальным как я – свойственно перевирать свои детские и подростковые переживания. Ну а что делать – мы же ни черта не помним. Кто помнит что это значит – быть ребенком, подростком, как мы мыслили в то время, как и что чувствовали? Разве что великие педагоги. Ну вот мы и фантазируем с высоты своего нынешнего взрослого, отягощенного брюхом, скукой и бессилием понимания. Как говорил Виктор, в нашем распоряжении только то мироощущение, которое есть у нас в данный момент. Остальное – домыслы и фантазии.

Следующие два дня я провел в карцере. Тоже, собственно, ничего особенного по сравнению с теми жуткими фантазиями, которые блуждали у нас по приюту. Просто небольшая комната без окон, но с неярким плафоном на потолке, кровать, унитаз, раковина. Никаких личных вещей (которых у меня, в общем-то, теперь и так не было). Одиночка, в сущности. Я ничего не имел против одиночки. Желал того Капитан или нет, но он оказал мне услугу. Надо было успокоиться, разобраться, подумать.

Может быть, я должен был радоваться тому, что избежал изнасилования, но радость как-то не шла. С точки зрения логики, я слабо понимал за что меня сюда посадили. За то что здоровенный амбал пытался меня трахнуть, а я его уделал? За превышение необходимой самообороны? Вот это уже достаточно смешно. Можно поржать.

Пытался ли я его убить? Понятия не имею. Остановился я сам, никто меня не оттаскивал. Но в принципе… Наверное, при определенных обстоятельствах, мог. Как всегда. И вряд ли испытывал бы при этом некое чувство вины. Мне это чувство вообще слабо свойственно. А уж в данной ситуации…

Изменилось ли что-то в моей жизни? Ну, впору снова вспомнить про верблюда. Изменилось многое. Не важно, что я смог отразить нападение и повергнуть врага в говно. Не в этом дело. Виктор говорил, что самое сложная и единственно интересная для него форма существования – максимально возможная свобода и самостоятельность. На самом деле, ведь и впрямь, если разобраться, свобода – штука поганая. Приходится самому все решать, принимать на себя ответственность, не закроешь глаза, не спрячешься стыдливо ни за Бога, ни за патриотизм, ни за какие-то там иллюзии. Потому что Бог, патриотизм и прочее – это ведь несвобода и есть. А без них – чертовски неуютно и холодно. Но вот ведь говеный парадокс – стоит человеку осознать, что он прячется за всем этим… И оно исчезает. Нельзя спрятаться за щитом в который не веришь. Нельзя свалить вину на Бога, если не веришь в Бога. Нельзя убить тысячи людей, а потом на голубом глазу объявить, что сотворил сие непотребство на благо родины. Если нет у тебя никакой родины и не отождествляешь ты себя ни с какой недвижимостью или территорией. Вот что такое свобода – жутковатое место в которое вполне может провалиться любое сознание. И обратного пути ведь нет. Невозможно снова убедить себя во вранье, которое ты уже осознал как вранье.