Анатолий Агарков - Убийство Стюры Гашиной

– Бывает, – весело согласился я.

Таня рассказывала охотно, доверительно, как хорошему приятелю, с которым давно не виделась. Она шевелила плечами, отчего груди под кофтой раскатывались по витринному стеклу и стукались, как бильярдные шары.

– Второго муженька у меня в тюрьму упекли. Ждать я его не обещалась. Дочь ему, правда, родила, от первого-то – сын. Тут третий подвернулся. Чего тебе, говорю, Петенька, родить – сына или дочку? А ему захотелось чего-то среднего.

– Как это? – не понял я.

– Извращенец оказался. Таня, встань так, да повернись эдак. А ни так, ни эдак детей не получается. Терпела я, сколько могла, а потом прогнала взашей. Одна теперь живу….

– С двумя детьми, – подсказал я.

– С тремя. Третий между прочим появился, – совсем развеселилась Таня, заливаясь смехом, от которого задрожали, забегали по витрине её прекрасные груди.

– А ты весёлая вдова, – любовался я ею откровенно.

– А чего? Квартира есть, харчей полный холодильник, тряпками шкафы забиты. Мужики вниманием не обходят. Взяла за правило – живи себе, пока рак на горе не свистнет. Горевать мне некогда, а задумчивых сама не люблю.

Тут я как раз задумался. А может, весь смысл жизни, все истины мира, вся философия толстых книг заключены в словах этой весёлой женщины с быстрым и озорным взглядом – живи, пока живётся и бери от жизни всё, что сумеешь.

– Я рыжих не люблю, – вдруг сообщила Таня, лаская взглядом мои смоляные кудри. – К белобрысым равнодушна….

– Понятно, – отрешённо отреагировал я на её признания.

– Мне брюнеты симпатичны.

– Ну да? – не поверил я и потерялся вслед за убегающей мыслью.

Темнолицый и светловолосый сосед мой слегка отшатнулся, будто для прыжка, или чтоб получше рассмотреть барменшу. Его взгляд, воспалённый ненавистью, впился ей прямо в душу.

Заметив это, я напрягся и подобрался весь, готовый пресечь любые его агрессивные действия. Чувствуя внутреннюю борьбу, происходящую в нём, гадал – с чего это он подхватился? Женоненавистник? Рогоносец? Я пригляделся к нему внимательнее.

Лет ему было больше сорока. Возможно, старили глубокие глазные впадины и лысый желтоватый лоб на половину головы. Сильное некогда тело утратило свою стать, и, казалось, ему хочется опереться на костыль. Скуластое лицо, обезображенное шрамами, прокаленное сельскими просторами, серело, как городской туман.

– Неправильно это, – процедил он сквозь зубы.

– Что неправильно? – повернулись мы к нему.

– Ад и Рай задуманы. Проще надо бы и справедливее. Честно живёшь – живи долго: заслужил. Сподличал – умри. Как только чаша терпения переполнилась грехами – тут и срок тебе.

– Интересно, – искренне подивился я, заглянув в его глаза.

Жёлтые белки его от курения ли, от плодовоягодных ли вин тускнели лежалой костью.

Сначала подумал, что мужик этот из тех людей с низкой культурой, у которых реакция порой несоизмерима с поведением окружающих – за намёк они могут оскорбить, за пустяк – ударить. Но мысли высказывал интересные.

– А вы тут не шурупы.

– В смысле?

– Не шурупите ни хрена в любви – живёте одними инстинктами, да и то примитивными.

– Ну-ну, просвети, – подзадорил я.

А Таня обиженно поджала губы:

– Было бы кого любить.

И презрительным взглядом обвела зал.

Темнолицый следом повернул голову:

– Какие это женихи? На работе колотятся, в разговоре торопятся, пьют давятся – разве понравятся?

Складно у него получилось и в самую точку.

Почувствовал жгучий, почти профессиональный интерес к незнакомцу. Таню воспринимал спокойно – понятны были её радостно-телячья философия и амёбистое ощущение жизни. В темнолицем почувствовал человека незаурядного.

Исключительность всегда поражает, а потом начинает беспокоить – где же оно, твоё, личное, ни на кого и ни на что не похожее? Разве оно отпускается не всем? Пусть не поровну, но всё-таки даётся, должно даваться. Потому что мы люди единого человеческого мира, и перед матушкой Природой в чём-то все равны.

До исключительности мне далеко – есть кое-какие слабости. Более всего на свете люблю свою работу в газете. На втором месте – интерес к красивым женщинам. И это был конкретный недостаток – в мире наверняка существовали вещи посерьёзнее, более внимания достойные. Но, признаюсь, они меня так не занимали, как, например, разбитная барменша Танька.

Но незаурядность, оригинальность мне всё-таки были присущи. Выражались в том, что все абсолютно помыслы и действия в конечном итоге обращались к газете. Раздевая барменшу взглядом, я думал не о том, как затащить её в постель, а как возникающие ощущения можно отразить в прессе, проскочив редакторские рогатки.